ПРОДОЛЖЕНИЕ СУДЕБНОГО ПРОЦЕССА
ПОСЛЕ ПОЛУДЕННОГО ПЕРЕРЫВА

Свидетель — переводчик Ваган Захарянц — Берлин, Вильмерсдорф, 38 лет, армяно-григорианского (христианского) вероисповедания, коммерсант. (После присяги.)

Председатель: Вы — член правления Германо-армянского общества, с обвиняемым познакомились, когда он пришел в армянское консульство?

Свидетель: Нет, в персидское консульство. Я был служащим персидского консульства. Когда я однажды с господином поверенным разговаривал, подошел секретарь консульства и сказал, что пришел какой-то человек, который просит визу для своего паспорта. Секретарь попросил меня установить, в чем его просьба? Я взял в руки паспорт и узнал, что он армянин. Он сказал, что для разрешения на проживание в Германии просит выдать визу с отметкой в паспорте. Я ему сказал, что нужно обратиться в полицию, в связи с чем секретарь сам связался с полицией.

Председатель: Вам удалось помочь обвиняемому?

Свидетель: Нет.

Председатель: По другому случаю опять с ним говорили?

Свидетель: Да, он взял мой адрес.

Председатель: Обвиняемый жил на Аугсбургерштрассе?

Свидетель: Я не знал его местожительства, потому что я его никогда не посещал. Он говорил, что болен и нужен невропатолог, был у врача, но хочет к профессору.

Председатель: Впоследствии с ним ходили к пр. Кассиреру? Когда?

Свидетель: Точно не помню. Полагаю, что проф. Кассирер помнит.

Председатель: Что установил профессор Кассире?

Свидетель: Что у Тейлиряна эпилепсия, но велел ему ничего об этом не говорить.

Председатель: При обследовании присутствовали?

Свидетель: Да.

Председатель: При следующем обследовании тоже присутствовали?

Свидетель: Два раза присутствовал.

Председатель: Обвиняемый вам тоже говорил, что однажды на улице у него был припадок?

Свидетель: Да.

Председатель: Расскажите, что он вам сообщил об этом.

Свидетель: Он мне сказал, что на Иерусалимской улице перед маленькой конторой банка с ним случился припадок, что люди ему помогли и потом по подземной дороге привезли домой.

Председатель: Он подробно рассказал вам об этом случае?

Свидетель: Он не мог вспомнить.

бОбвиняемый рассказывал вам о своих семейных делах?

Свидетель: Нет, но я присутствовал, когда он говорил профессору Кассиреру, что первый припадок случился после того, как он увидел разрушенный отчий дом.

Председатель: По этому поводу, конечно, с ним говорили?

Свидетель: Я избегал разговоров о резне, особенно с теми людьми, которые сами от этого пострадали. Я вообще не люблю огорчать людей.

Председатель: Вы не говорили с обвиняемым о событиях, происшедших с ним? Или о том, есть ли у него родственники?

Свидетель: Нет.

Председатель: Даже о резне с ним не говорили?

Свидетель: Нет, потому что знал, что он пострадал от резни, я не хотел ему напоминать о горе.

Председатель: Откуда вы это знали?

Свидетель: Потому что он сказал профессору Кассиреру, что по этой причине у него был припадок.

Председатель: Во время проживания на Аугсбургерштрассе вы поддерживали с обвиняемым дружеские отношения?

Свидетель: Нет.

Председатель: Вы знали г-на Эфтияна и г-на Терзибашяна?

Свидетель: Терзибашяна я знаю давно.

Председатель: Следовательно, обвиняемому два раза помогали, когда он шел к профессору Кассиреру, а сами не присутствовали, когда с ним случался припадок?

Свидетель: Нет.

Председатель: Поэтому ничего не можете сказать?

Свидетель: Нет.

Председатель: Знали ли вы, что Талаат-паша здесь в Берлине?

Свидетель: Нет, лично я не знал. Но газеты писали, что он находится в Берлине.

Председатель: Какие газеты об этом писали?

Свидетель: Сейчас не помню. Я читаю немецкие, французские, армянские, русские и персидские газеты. Из них я и узнал, что Талаат находится в Берлине.

Председатель: Неужели, если кто-нибудь из армянской колонии встретил бы Талаат-пашу или другого турка, то эта встреча не была бы таким важным происшествием, чтобы слух об этом с быстротой молнии не распространился среди всей колонии? Обвиняемый вам не говорил, что видел Талаата?

Свидетель: Нет.

Председатель: Вы лично в отношении состояния здоровья обвиняемого что-либо замечали?

Свидетель: Мне мало приходилось бывать вместе с ним. Видел часто его погруженным в раздумье, уставившимся в одну точку.

Председатель: Имели ли с ним какие-либо другие отношения?

Свидетель: Как-то раз разговаривал с ним.

Председатель: С обвиняемым устраивали товарищеские вечера, прогулки?

Свидетель: Нет.

Свидетелю других вопросов не имеется.

Председатель (второму переводчику г-ну Калусдяну): Прошу передать обвиняемому, что свидетель сообщил, что он познакомился с ним в персидском консульстве и помог ему в получении разрешения на пребывание в Берлине, что обвиняемого он дважды сопровождал к профессору Кассиреру. Свидетель также сообщил, что о подробностях резни, в которой были убиты его родители, он с ним не говорил. (Переводит.)

Обвиняемый: В то время у профессора Кассирера я рассказал, что упал, когда увидел разрушенный дом моих родителей, и с того времени со мной происходят эти припадки.

Председатель: Свидетель сообщил также, что он лично подобного припадка не видел никогда.

Свидетель — коммерсант и переводчик Георг Калусдян, Берлин, 29 лет, армяно-григорианского вероисповедания, с обвиняемым в родстве или в свойстве не состоит.

Свидетеля приводят к присяге.

Председатель: О покушении или об обвиняемом что-либо знаете?

Свидетель: Обвиняемый заходил ко мне в мой магазин и делал покупки. Так я познакомился с ним.

Председатель: Когда это было?

Свидетель: Кажется, за три-четыре месяца до покушения.

Председатель: Вы с ним разговорились?

Свидетель: Я с ним познакомился. Он рассказал мне, что болен, я ему порекомендовал купить шоколад. Он купил. Сказал также, что будет учиться, когда выздоровеет.

Председатель: Когда это было?

Свидетель: Кажется, за 3-4 месяца до покушения. Больше ничего не могу сказать.

Председатель: Говорил ли он вам также, что во время припадков он теряет сознание?

Свидетель: Нет.

Председатель: Раньше вы обвиняемого не знали?

Свидетель: Нет.

Председатель: Значит, его увидели впервые в вашем магазине?

Свидетель: Да, в моем магазине.

Председатель: Потом часто его встречали?

Свидетель: Возможно, он еще раз приходил в магазин.

Председатель: Вы никогда не были у него на квартире?

Свидетель: Нет.

Председатель: Знаете ли вы что-нибудь о его жизни?

Свидетель: Нет. Второй раз я увидел его, когда был переводчиком в участковом суде во время первого слушания.

Председатель: Один из предыдущих свидетелей сказал, что вы сказали: обвиняемый большой человек. Сказали ли вы это?

Свидетель: В моих глазах он большой человек.

Председатель: Вы тоже во время резни потеряли родных?

Свидетель: Мои родители были убиты в Айнтапе в 1896 году.

Председатель: Вы были очевидцем этого? Ведь в то время вам было два с половиной года.

Свидетель: В 1896 году мне было 5 лет. О таких вещах постоянно говорили, поэтому они хорошо сохранились в моей памяти.

Председатель: Тогда погибли оба ваши родителя?

Свидетель: Тогда были убиты отец, мать, дед, брат и дядя. В семье всегда рассказывали об этом. Все это я видел. Присутствовал при убийстве своего деда.

Председатель: Неужели детская память так сильна — ведь это было в 1896 году?

Свидетель: Да, тогда впечатления так сильны.

Председатель: И вы все отчетливо помните, ничего не смешивая?

Свидетель: Постоянно слушая эти рассказы и рассказывая о нем, события в воспоминаниях сохранились свежими.

Председатель: Значит, вы почувствовали внутреннее удовлетворение от случившегося? Вам само собой было понятно, что кто-нибудь так должен поступать.

Свидетель: Разумеется.

Председатель: Считаете ли вы признание обвиняемого перед судом на следствии точным и правильным?

Свидетель: Показания того времени на допросе не считал правильными по той простой причине, что обвиняемому не хотелось подвергаться допросу, потому что голова его была перевязана. Он говорил, что это я сделал, то я сделал, я его убил. На вопрос — обдуманно ли он совершил свое дело, он сказал: да, обдуманно.

Председатель: Следовательно, вы подтверждаете все то, что написано в протоколе допроса 16 марта. Но у вас было такое впечатление, что обвиняемый говорил, лишь бы только что-нибудь сказать. Вы выражали ваши сомнения? Обсуждался ли этот вопрос?

Свидетель: По этой же причине я умышленно не подписал протокол.

Председатель (проверяет протокол): Действительно, этот протокол переводчиком не подписан.

Защитник фон Гордон: Вы отказались подписать протокол?

Свидетель: Да.

Председатель: Под протоколом стоят фамилии Тейлиряна и др., но нет фамилии переводчика.

Свидетель: Я говорил, что, возможно, человек не в своем уме, не сознает, что говорит, может быть, не надо его обязательно сегодня допрашивать.

Защитник фон Гордон: У вас было такое впечатление, что обвиняемого лихорадило?

Свидетель: Я его не обследовал, но в газете писали, что его лихорадило, кроме того, голова его была перевязана. Но одно было заметно — что внутренне он был доволен. Говорил: я его убил.

Председатель: Был ли разговор о том, что вы отказываетесь подписать протокол? Спрашивал ли вас следователь: «Желаете ли подписать протокол?»

Свидетель: Я говорил следователю, что не могу подписать протокола, потому что точно не знаю — все ли обвиняемый говорит сознательно.

Председатель: Есть сомнения в том, чтобы протокол расценивать как протокол?

Защитник д-р Нимайер: Мне кажется, что невозможно эту запись считать как протокол. Это не протокол допроса, потому что из него не видно, что допрос проводился через переводчика.

Председатель: Значит, с обвиняемым вы познакомились в вашем магазине и, помимо следствия, других сношений с ним не имели?

Свидетель: Нет, не имел.

Председатель: Скажите, обвиняемый, вы помните, что свидетель отказался подписать протокол?

Обвиняемый: Не могу вспомнить.

Председатель: Есть ли еще вопросы к свидетелю? Нет.

Есть необходимость допросить учителя танцев Фрэдриха, у которого обвиняемый брал уроки танцев?

Защитник фон Гордон: Совершенно очевидно, что услышанное нами вполне правдоподобно, так что в допросе учителя нет нужды.

Допрос учителя танцев Фрэдриха не находят необходимым.

Свидетель Терзибашян — владелец табачного магазина из Берлина, 29 лет, католик, с обвиняемым в родстве или свойстве не состоит.

Свидетель приводится к присяге.

Председатель: Знаете ли обвиняемого?

Свидетель: Да, начиная с декабря 1920 года.

Председатель: С того времени, когда обвиняемый прибыл из Парижа в Берлин и при посредстве г-на Эфтияна познакомился с вашей семьей?

Свидетель: Да.

Председатель: Правда ли, что обвиняемый знал г-на Эфтияна еще в Париже?

Свидетель: Да, правда.

Председатель: У вас имеется магазин на Ораниенштрассе в номере 75?

Свидетель: Да, табачный магазин.

Председатель: Вы армянин? И жена ваша армянка?

Свидетель: Да.

Председатель: С 1914 года в Берлине?

Свидетель: Да.

Председатель: Были ли свидетелем резни?

Свидетель: Нет, ничего не видел.

Председатель: И раньше нет?

Свидетель: Нет.

Председатель: А ваши родители?

Свидетель: Отец мой в Константинополе, а мать давно умерла естественной смертью. Но мои знакомые и родственники все убиты на моей родине — в Эрзуруме.

Председатель: Вы часто беседовали с обвиняемым? Бывал ли он у вас дома и в магазине?

Свидетель: Да.

Председатель: О бывших событиях тоже говорили?

Свидетель: Нет, я об этом ничего не говорил. Мне и моей жене неприятно, когда об этом говорят.

Председатель: Вам бывает тяжело, когда напоминают об этих старых ужасных событиях?

Свидетель: Да.

Председатель: По этой причине и не говорили?

Свидетель: Да.

Председатель: Вы знали, что Талаат находится здесь, в Берлине?

Свидетель: Да, как и другие.

Председатель: Когда узнали об этом?

Свидетель: В 1919 году, после войны.

Председатель: Вы говорили обвиняемому, что Талаат здесь?

Свидетель: Об этом вообще разговоров не было.

Председатель: Что вы знали о состоянии здоровья обвиняемого?

Свидетель: Он пришел к нам и сказал, что нездоров, болен. Хотел пойти к врачу.

Председатель: Он обратился к врачу?

Свидетель: Да, с одним товарищем.

Председатель: К профессору Кассиреру?

Свидетель: Да.

Председатель: Замечали ли вы у него когда-либо эпилептические припадки?

Свидетель: Нет. Рассказывал нам, что очень болен, несколько раз жена моя готовила для него еду, и он у нас принимал лекарства.

Председатель: Значит, он был под врачебным наблюдением?

Свидетель: Да.

Председатель: Что-нибудь у обвиняемого вам в глаза бросалось?

Свидетель: Нет, не могу этого сказать.

Председатель: Был ли он весел, бодро настроен или больше печален и подавлен?

Свидетель: Иногда бывал весел, иногда печален, но чаще печальным, чем веселым.

Председатель: Рассказывал ли он вам об уроках танцев?

Свидетель: Он приходил к нам вместе с Эфтияном, который посещал вместе с ним уроки танцев.

Председатель: Встречались ли вы с ним вне вашей квартиры?

Свидетель: Нет, только в моей квартире.

Председатель: Сколько человек насчитывает армянская колония в Берлине?

Свидетель: Не знаю.

Председатель: Около ста?

Свидетель: Да, приблизительно.

Председатель: Вы устраиваете встречи, помогаете ли друг другу?

Свидетель: Да, конечно, помогаем друг другу.

Председатель: Значит, все же знаете колонию?

Свидетель: Я знаю несколько человек, но большинства не знаю.

Председатель: Обвиняемый рассказал вам, что однажды на улице встретил Талаата?

Свидетель: Нет, этого не говорил.

Председатель: Со времени вашего знакомства с обвиняемым вы никогда не замечали, что в нем произошла какая-то перемена?

Свидетель: Нет, ничего не замечал.

Председатель: Сообщал ли он вам, почему переехал на Гарденбергштрассе?

Свидетель: Нет.

Председатель: А спрашивали ли его?

Свидетель: Да. Он сказал, что ему больше квартира на Аугсбургерштрассе не нравится, что он болен и нуждается в лучшей квартире.

Председатель: Есть ли вопросы к свидетелю? Нет.

Свидетельница — г-жа Кристинэ Терзибашян, жена предыдущего свидетеля, 26 лет. Допрос происходит через переводчика. (После присяги.)

Председатель: Что-либо знаете о покушении?

Свидетельница: Нет.

Защитник фон Гордон: Прошу допросить свидетельницу о зверствах. Прежде всего — была ли на родине во время войны и где проживала?

Свидетельница: В Эрзуруме.

Председатель: Это ваша родина?

Свидетельница: Да.

Председатель: Были ли там выселения?

Свидетельница: В июле 1915 года. Тамошние жители были собраны, и им сказали, что необходимо оставить город.

Председатель: Были ли вывешены в городе объявления, что армяне должны покинуть город?

Свидетельница: Сначала через жандармов и чиновников сообщили богачам, а потом было сказано, что город должен быть освобожден, потому что находится на линии фронта, и гражданское население должно быть удалено. Городские богачи были уведомлены за 8 дней, а остальные — за час до выселения. Потом узнали, что это был обман и что лишь армянское население подлежало высылке.

Председатель: Все население за один прием было выгнано за город?

Свидетельница: В четыре приема.

Председатель: Четырьмя группами?

Свидетельница: Четырьмя группами в 8 дней.

Председатель: Оставшиеся знали, что происходило с предыдущими выселенными группами?

Свидетельница: Нет.

Председатель: Вам называли конкретное место назначения?

Свидетельница: Прежде всего должны были идти в Эрзинджан.

Председатель: Вы с какой группой должны были следовать?

Свидетельница: Со второй.

Председатель: Расскажите, сколько людей было в вашей группе, как это случилось, насколько вы удалились и что произошло?

Свидетельница: Наша семья состояла из 21 лица. Из них осталось лишь трое.

Председатель: Сколько человек было в группе?

Свидетельница: 500 семейств.

Председатель: Как погибли ваши родные?

Свидетельница: Наша семья состояла из 21 лица. Мы наняли три воловьи повозки и все, что могли на них поместить, мы взяли с собой. Взяли пищу и деньги. Думали, что пойдем в Эрзинджан. Со мной были отец и мать, трое братьев, из которых самому старшему было 30 лет, его трое мальчиков — младшему было шесть месяцев, замужняя сестра с мужем и шестеро детей, из которых самому старшему было 22 года. Своими глазами видела гибель всех, только трое остались в живых и спаслись. Клянусь, что их убили по приказанию из Константинополя.

Председатель: Каким образом?

Свидетельница: Когда оставили город и подошли к воротам Эрзерумской крепости, появились жандармы и стали искать оружие. У нас отобрали ножи, зонты и прочее. Из Эрзерума мы пришли в Байбурт. Когда мы проходили мимо этого города, то видели кучи трупов, и я вынуждена была наступать на трупы, так что ноги мои окрасились кровью.

Председатель: Это были трупы людей, прибывших из Эрзерума с предыдущей группой?

Свидетельница: Нет, из Байбурта. Потом мы пришли в Эрзинджан. Там нам обещали дать жилье. Но нас туда помещать не было разрешено и даже было приказано не давать нам пить воду. Оказались вынужденными даже сдать волов, которых погнали в горы.

Председатель: Как произошла та резня, в которой ваши родные оказались убитыми?

Свидетельница: Когда прошли вперед, из группы были отобраны 500 молодых, в том числе и один из моих братьев. Но ему удалось сбежать и прийти ко мне. Я его переодела в платье девочки, чтобы он мог остаться при мне. Остальную молодежь собрали вместе в одну группу.

Председатель: Что стало с отобранными?

Свидетельница: Связали друг с другом и бросили в воду.

Председатель: Откуда вы это знаете?

Свидетельница: Видела собственными глазами.

Председатель: Видели, что бросили в реку?

Свидетельница: Да, были брошены в реку, и течение было настолько сильное, что все брошенные были унесены

Председатель: Что произошло с оставшимися?

Свидетельница: Кричали, плакали, не зная, что делать. Но и плакать не разрешали, дубинками гнали вперед.

Председатель: Кто?

Свидетельница: 30 жандармов и взвод солдат.

Председатель: Били время от времени?

Свидетельница: Да.

Председатель: Что стало с вашими родственниками?

Свидетельница: Мы пришли в Малатию с тем, что могли нести на спине, там нас подняли на гору, отделили мужчин от женщин. Женщины от мужчин были на расстоянии 10 метров и собственными глазами могли видеть все, что делали с мужчинами.

Председатель: Что же стало с мужчинами?

Свидетельница: Их убили топорами и бросили в реку.

Председатель: В самом деле таким образом были перебиты женщины и мужчины?

Свидетельница: Так погибли только мужчины. Когда немного стемнело, пришли жандармы, выбрали самых красивых женщин и девушек и забрали их себе в жены. Один из жандармов подошел ко мне и хотел меня забрать себе в жены. Непокорных и не желающих уступить закалывали штыками и рассекались их голени. Даже беременным женщинам рассекали животы, вытаскивали детей и выбрасывали.

(Всеобщее возмущение в зале. Свидетельница поднимает руку.) Я готова это подтвердить под присягой.

Председатель: Как же вы спаслись?

Свидетельница: Моему брату тоже отрубили голову. Когда моя мать это увидела, она упала и тут же умерла. Потом какой-то турок подошел ко мне и хотел меня взять в жены, и так как я не согласилась, то он схватил моего сына и швырнул.

Председатель: Как же вы освободились?

Свидетельница: Вдали я заметила дым и пошла по направлению к нему. Там я нашла брата и его жену, которая была беременна и начинала рожать. Нам сказали, что мы должны отсюда уйти, и мы вынуждены были оставить жену брата, потому что она была беременна.

Председатель: Потом прибыли в Самсек? Сколько вас было?

Свидетельница: Около 600 человек.

Председатель: А из вашей семьи?

Свидетельница: Отец, двое братьев и я.

Председатель: Значит, вы сами дошли до Самсека?

Свидетельница: Да. Там заболел отец, и пришел приказ, по которому запрещалось брать с собой больных, а их обязаны были бросать в воду. Отца вытащили из палатки, потом брат его вновь вернул, но отец в тот же вечер умер.

Председатель: А два брата?

Свидетельница: Они остались живыми.

Председатель: В самом деле все это правда? Не фантазия?

Свидетельница: Сказанное всегда бледнее действительности. На самом деле было намного ужаснее.

Председатель: Вы остались в Самсеке?

Свидетельница: Остаться в Самсеке не могла, нужно было идти в Сурич. В конце концов нас всех погнали в горы и все, что у нас оставалось из вещей, забрали...

Председатель: Кого тогда считали ответственными за эти ужасы?

Свидетельница: Выполнялось по приказанию Энвер-паши. Солдаты заставляли изгнанников становиться на колени и кричать: «Да здравствует паша!» — за то, что паша разрешил нам жить.

(Всеобщее возмущение.)

Защитник Нимайер: Происходящее здесь возмущение вполне понятно, ибо рассказанное свидетельницей кажется невероятным. Но ведь имеются тысячи общеизвестных сообщений подобного рода. Чтобы не возникло хотя бы малейшего сомнения в правдивости показаний свидетеля, я должен просить допросить сейчас двух экспертов — г-на проф. д-ра Лепсиуса и его высокопревосходительство г-на Лимана фон Зандерса о составе тогдашней турецкой жандармерии и турецкой армии.

Защитник фон Гордон: После этих, приводящих в содрогание описаний событий, о которых я до сих пор не имел представления, во всяком случае не в таких масштабах, я считаю, что можно отказаться от показаний тех свидетелей, которые остались вне зала. Надеюсь, что согласитесь со мной, чтобы послушать этих двух экспертов. Помимо этого, я просил бы выслушать одного весьма выдающегося человека, прибывшего в Берлин из Манчестера: это Балакян — представитель епископа. Он пережил эти ужасные события, следовательно, видел их сам, и мы можем от него услышать тоже, действительно ли армянский народ считает виновником Талаат-пашу. Другой вопрос — виноват ли он в действительности.

Прокурор: Я тоже считал бы желательным выслушать мнения обоих экспертов вообще об обстановке, царившей в турецкой полиции и жандармерии.

Председатель: Г-н переводчик, скажите обвиняемому, что свидетельница Терзибашян в своих показаниях подробно рассказала о резне.

Переводчик Захарьянц: Он сам понял.

Председатель (улыбаясь): Естественно.

Эксперт — д-р Иоганнес Лепсиус, писатель, 62 года, протестант.

(После принятия особой для экспертов присяги.)

Председатель: Вам известно, о чем идет речь. Только прошу с очень далекого не начинать, а высказываться по следующим пунктам: действительно ли были так велики масштабы зверств резни армян в 1915 году? Заслуживают ли в соответствии с вашими исследованиями и собранными материалами достоверности показания свидетелей и те сведения, которые дал обвиняемый из своей личной жизни? Из каких элементов составлялась охрана депортируемых? (На последний вопрос ответ был дан генералом Лиманом фон Зандерсом.)

Эксперт д-р Лепсиус: Решение о всеобщей депортации было принято Младотурецким комитетом. Приказы исходили от министра внутренних дел Талаата-паши, (а с другой стороны, и военного министра Энвера-паши). Выселение осуществлялось с помощью младотурецких организаций. Выселение, всеобщая ссылка, которая была решена в апреле 1915 года, коснулась всего армянского народа в Турции за малым исключением, о чем я еще напомню. Среди всего населения Турции до войны было 1850000 армян. Естественно, что в такой стране, как Турция, точной всеобщей национальной переписи не было. Указанную цифру мы берем из статистических данных, которые соответствуют национальному учету армянского патриарха. Перед войной армянское население было рассеяно в Европейской Турции (Константинополе, Адрианополе, Родосте) и в Азиатской Турции (Анатолии, Киликии, на севере Сирии, Месопотамии). Большинство армян проживало в Восточной Анатолии, на Армянском нагорье, древней родине, этого народа, в вилайетах Эрзеруме, Ване, Битлисе, Диарбекире, в Себастии и в Харберте. В Западной Анатолии, в области, расположенной напротир Константинополя, южнее Мраморного моря, армяне составляли внушительную часть населения. В Южной Анатолии Киликия вместе с областью, прилегающей к Тавру, и с пограничными с Северной Сирией территориями вокруг Александрийского залива составляли часть древней армянской родины.

Высочайшим приказом все армянское население было выселено в направлении северной и восточной окраины пустыни Месопотамии: в Дер-эс-Зор, Тер-Дзор, Ракку, Мескене, Рас-эль-Айн и до Мосула. Приблизительно было выселено 1400000 армян. Что означала эта депортация?

В одном из приказов, подписанном Талаатом, имелись такие слова: «Место ссылки есть уничтожение». В соответствии с этим приказом и действовали: от всего населения, выселенного из провинций Восточной Анатолии на юг, до места ссылки дошло лишь 10 процентов. Остальные 90 процентов были убиты в дороге, кроме женщин и девушек, проданных жандармами или похищенных турками и курдами. Остальные умерли от голода и истощения. Из армян Западной Анатолии, Киликии и Северной Сирии, которые были угнаны в пустынные районы, на сборных пунктах сосредоточилась огромная масса в несколько сот тысяч людей. Потом большинство их умерло от систематического голода и периодических погромов. Когда сборные пункты постепенно заполнялись новыми партиями так что не оставалось больше места для людей, группы угонялись в пустыню и там вырезывались. Турки объявили, что идею о сборных пунктах они переняли от англичан — по примеру сборных пунктов для буров Южной Африки. Официально объявлялось, что выселения являются всего лишь профилактическими мерами безопасности, однако авторитетные лица в неофициальных беседах совершенно открыто заявляли, что цель — уничтожение армянского народа.

Сказанное мною также вытекает и из документов, которые были мною изданы по протоколам императорского посольства и министерства иностранных дел, особенно из докладов германских консулов и германского посольства в Константинополе.

Вы здесь выслушали два сообщения: Тейлиряна и г-жи Терзибашян об испытанном и увиденном ими во время выселений. Подробные доклады, насыщенные подробностями личных испытаний, сотнями напечатаны большей частью в немецких, а частично также в американских и английских изданиях. Факты эти неопровержимы. Методы осуществления везде напоминают те, которые были здесь описаны Тейлиряном и г-жой Терзибашян. Иначе следовало бы спросить: «Как могли за такой короткий промежуток времени убить миллион людей?» Это было возможно сделать только самыми дикими способами, что было доказано также судебным следствием, которое проводилось военным трибуналом в Константинополе против Талаата-паши и его соратников. В составе трибунала были дивизионный генерал в качестве председателя, три бригадных генерала из числа известных военачальников и один капитан. Из пяти пунктов обвинения первый предусматривал ответственность за резню армян. Приговором военного трибунала 5 июля 1919 года были осуждены к смертной казни все главные виновники уничтожения армянского народа: Талаат, Энвер, Джемаль и д-р Назим.

Исполнение приказа об уничтожении армян было обеспечено тем, что оно было возложено на константинопольского вали, мутесарифов и каймакамов, то есть на высших председателей и губернских советчиков. Должностные лица, которые не подчинялись, лишались своих постов. Например, вали Алеппо — Джелал-паша отказался в своем вилайете выполнить приказ о выселении, и Талаат-паша лишил его поста и перевел его в Конию. Там Джелал-паша поступил так же, как и в Алеппо, защитил местных армян и взял под свое покровительство выселенных. Последствием стало то, что он вновь был снят и на этот раз вовсе остался без должности. Он был одним из самых справедливых и порядочных вали Турции. Другой же вали — Рашид-бей в Диарбекире — руками головорезов убил двух каймакамов, которые отказались выполнить приказ о выселении. Против того турецкого населения, которое часто выражало недовольство правительственными распоряжениями, применялось насилие так же, как и против таких чиновников и военных. Командир 3-го армейского корпуса издал приказ, по которому каждый турок, который окажет помощь армянам, должен быть повешен у своего дома, а дом сожжен. Если служащие допускали какую-либо «преступную» помощь армянам, то они увольнялись и должны были предстать перед военным трибуналом.

Из 1850000 армян было выселено около 1400000. Следовательно, оставалось 450000 человек. Из них 200000 избегли выселения. Это было главным образом городское население Константинополя, Смирны и Алеппо. Заслуга избавления армян Алеппо принадлежит германскому консулу Рёсслеру, тому, который прессой стран Антанты был оклеветан в том, что будто бы он лично организовал погромы. В Смирне генерал Лиман фон Зандерс препятствовал выселению армян, о чем вы услышите и от него самого. То же самое сделал и генерал-фельдмаршал фон дер Гольц. Когда он прибыл в Багдад и узнал, что армяне из Багдада выселены в Моссул, а оттуда вместе с моссульскими армянами подлежали выселению на север, к Евфрату, то есть посланы на смерть, фон дер Гольц известил моссульского вали, что он запрещает такое выселение. Когда же вали вновь получил приказ осуществить выселение, фон дер Гольц подал в отставку. Тогда Энвер-паша уступил, но одновременно приписал в своем письме фон дер Гольцу, что «его полномочия верховного главнокомандующего не дают ему права вмешиваться во внутренние дела турецкой империи».

В Константинополе послы препятствовали выселению армян. Позвольте здесь сделать мимоходом замечание. Часто мы читаем, что резня армян является следствием и того, что армянское купечество эксплуатировало турок и что турецкое население, возмущенное этим, стихийно поднялось против армян. Во-первых, доказано, что ни резня 1895-1896 годов, ни последняя резня не начинались со стихийных народных волнений. Как тогда, так и впоследствии речь шла об административных мероприятиях турецкого правительства. Ведь именно армянское купечество главных торговых центров Константинополя, Смирны, Алеппо как тогда, так и теперь пощадили отчасти, пожалуй, из-за того, что оно имело возможность откупиться. В противоположность этому все анатолийское крестьянство, которое составляло 80 процентов армянского населения вместе с ремесленниками (большинство ремесленников — армяне), было изгнано в пустыню и уничтожено.

Около 250000 человек, остатки армянского населения восточных вилайетов — пограничных вилайетов, завоеванных русскими, спаслись от депортации и бежали на Кавказ. Русские в то время продвинулись к западным берегам Ванского озера. Когда они потом отступали, то захватили с собой армян. Они это сделали не из любви к армянам, ибо когда потом русские вновь продвинулись в те же вилайеты, то армянским семьям не разрешили вернуться на свою родину. Янушкевич, начальник генерального штаба Николая Николаевича, который в то время был главнокомандующим на Кавказе, объявил, что Россия должна заселять освобожденные области вместо армян курдами и казаками, чтобы образовать широкий военный пояс против Турции. Милюков, руководитель русских кадетов, в то время возбудил в Думе сильные нарекания, заявив, что русское правительство делает совершенно то же самое, что до этого делали турки: оно хочет иметь «Армению без армян». Во всяком случае, наступление русских спасло жизни 250000 армян, а русское отступление лишило их своей родины. Они до сих пор находятся на Кавказе в области, территория которой намного меньше, годами голодая и испытывая много лишений.

Невольно каждый человек спросит самого себя: как такие события могли исторически произойти? Попытаюсь на это по возможности вкратце ответить.

Армянский вопрос не самородное дерево. Он является плодом европейской дипломатии. Армянский народ стал жертвой политических интересов России и Англии. Соперничество двух держав на Востоке началось Крымской войной и на Берлинском конгрессе. В дипломатической шахматной игре между Лондоном и Петербургом армянин служил пешкой, которую то переставляли вперед, то отдавали в жертву. Приводимые причины человеколюбия, «покровительства христиан» были предлогом. Когда в 1895 году Абдул Гамид подписал программу реформ, которую навязали ему Англия, Россия и Франция, и как своеобразный ответ на это сразу же организовал резню армян, — лорд Солсбери заявил, что для Англии армянский вопрос исчерпан. Князь Лобанов дал понять султану, что у него нет необходимости заботиться об осуществлении реформ в Западной Армении, потому что Россия не придает им значения. Султан сделал выводы. Сасунская резня 1894 года, которая явилась основанием для программы реформ, обошлась в тысячу, а резня 1895-1896 годов, которая последовала за этой программой, — в 100000 армянских жизней. Резня 1915-1918 годов, которая последовала после программы реформ 1913 года, довела число жертв до миллиона. Эта шкала — 1894, 1895 и 1915 гг. — 1000-100000-1000000 — представляет собой температурную кривую, подобной которой вряд ли можно найти во всемирной истории геноцида. В промежутке — в 1909 году — следует еще отметить Киликийскую резню с числом жертв в 25000.

Вопреки параграфу 61 Берлинского договора, который подписали шесть великих держав, и вопреки Кипрской конвенции 1878 года, по которой Англия брала на себя защиту христиан и осуществление армянских реформ, вопреки подписи султана под англо-русско-французской программой реформ, ни одна из великих держан пальцем не пошевельнула, чтобы спасти своих подопечных или хотя бы добиться наказания убийц. До сих пор армяне были лишь средством достижения цели в дипломатической игре Англии, России и Франции. Германия в отношении армянского вопроса, как это должны подтвердить опубликованные германские документы, начиная с Берлинского конгресса, занимала доброжелательную и благоразумную позицию, а взамен этого ее перед всем миром оклеветали как государство, которое якобы было опорой всех злодеяний султана и турецкого правительства.

Лишь дипломатическая игра Англии и России убедила сначала султана, а потом и младотурок, что армяне самый опасный национальный элемент для Турции.

Абдул Гамид сделал заключение: «Из-за вмешательства Европы в пользу Болгарии я потерял Болгарию. Теперь приходят с армянами и хотят отнять у меня Восточную Анатолию, чтобы потом по частям расчленить Турцию». Отсюда безумство с резней и преследованиями армян.

И тем не менее армянские реформы оставались в политических программах государств. В 1913 году вновь их включили в повестку дня. Русский и германский послы вели переговоры, а Англия заняла выжидательную позицию. Переговоры завершились разработкой программы реформ, которую подписала Порта, чем армяне и были довольны. Наблюдение за реформами должны были поручить двум главным европейским инспекторам. Но дело до этого не дошло. Началась война, и оба инспектора были отправлены домой. В 1913 году я был в Константинополе. Во время переговоров младотурки были крайне возмущены тем, что вопрос об армянских реформах вновь стал занимать державы, но еще более тем, что вопрос был решен желательным для армян образом благодаря взаимному согласию Германии и России. Тогда младотурки заявили: «Если вы, армяне, не откажетесь от реформ, случится то, что по сравнению с резней, организованной султаном Абдулом Гамидом, окажется детской игрой».

Революцию произвели младотурки и армяне совместно. Руководители дружили и поддерживали друг друга на выборах. В первые месяцы войны между ними, казалось, все мирно. Но вдруг в ночь с 24 на 25 апреля 1915 года, на удивление всего Константинополя, 235 лучших интеллигентов армянского общества были арестованы, заключены в тюрьмы и высланы в Малую Азию. В последующие дни число их увеличилось на несколько сот, всего их было 600. Из них удалось спастись лишь 15. Это была армянская интеллигенция Константинополя. Член парламента армянин Варткес, личный друг Талаата, еще был на свободе. Он пошел к Талаату, чтобы выяснить, что значит происшедшее. Талаат ответил Варткесу: «В дни нашей слабости вы схватили нас за горло и подняли вопрос армянских реформ, по-этому мы сейчас, пользуясь благоприятной ситуацией, так разбросаем вашу нацию, что вы на 50 лет выкинете из головы всякие мысли о реформах!» Варткес ему в ответ: «Значит, вы имеете в виду продолжать дело Абдула Гамида?» Талаат ответил: «Да».

Каковы были угрозы, таковы и дела. В соответствии с сообщением «Journal Officiel», военным трибуналом в Константинополе было доказано, что решение о депортации было принято Комитетом младотурок и что Талаат-паша, душа комитета и самый влиятельный его человек, лично отдал приказ об уничтожении армян и ничего не сделал, чтобы предотвратить зверства. Подтверждением этого являются германские и турецкие документы.

Цель этих моих слов — показать, что дипломатическая игра держав привела к тому, что сначала Абдул Гамид, а потом и младотурки стали настолько подозрительны к армянам, что пришли к такому заключению, что нечего с ними делать, как уничтожить их. Это уничтожение в тысячах несметных случаев приняло тот характер, о котором немного раньше вы здесь слышали из уст очевидцев.

Защитник Вертауэр: Вы сказали, что дипломатическая игра России и Англии способствовала уничтожению армян. Почему?

Эксперт д-р Лепсиус: Ибо это внушало опасение туркам, что захотят сделать Армению независимой, отчего создастся угроза существованию Азиатской Турции.

Защитник Вертауэр: Раньше мы слышали о том, что причина в том, что турки — магометане, а армяне — христиане, и что ненависть имеет многовековую давность.

Д-р Лепсиус: Фантастическая идея создания пантюркистского панисламистского государства, в котором не должно быть места христианам, возникла в Комитете и у Энвера-паши.

Д-р Вертауэр: Вроде того, как говорят: «всегерманского», «всерусского» или «всетурецкого» и все нетурецкое уничтожать?

Д-р Лепсиус: Да.

Защитник Нимайер: Значит, получается так: армяне — последний покоренный христианский народ, на захват территории которого Турция могла рассчитывать. Все балканские народы, до этого подавленные Турцией, уже самостоятельно освободились от турецкого ига. И чтобы армяне не сделали того же, было решено их уничтожить. Правилен такой взгляд?

Лепсиус: Да. Граф Меттерних, который в 1918 году был германским послом в Константинополе, в докладе от 30 июня писал: «С армянами покончено. Свора младотурок с нетерпением ждет того момента, когда Греция обернется против Турции. Греки составляют культурный элемент Турции. Они тоже должны быть, в свою очередь, уничтожены так же, как и армянский народ». Так считал граф Меттерних.

Эксперт — его превосходительство генерал Отто Лиман фон Зандерс — 66 лет, протестант. (После специальной для экспертов присяги.)

Отто Лиман фон Зандерс: К сказанному д-ром Лепсиусом я хочу кое-что добавить с военной точки зрения. По-моему, то, что произошло в Армении, и то, что понимается под названием «армянская резня», нужно расчленить на две части. Первое, это, в моем понимании, — приказ младотурецкого правительства о выселении армян. Следовательно, за это распоряжение мы можем считать ответственным младотурецкое правительство, именно за распоряжение, но за его последствия лишь частично. Второе — это о тех боях, которые имели место в Армении, ибо с самого начала армяне сами стали защищаться, не желая подчиниться приказу турецкого правительства о сдаче оружия; и, во-вторых, без всякого сомнения, было доказано, часть армян боролась против Турции на стороне русских. Как это обычно бывает для побежденных, эти бои становятся преддверием для резни. Думаю, что эти обстоятельства нужно различать. Правительство, отдавая распоряжение о выселении, основывалось на докладах высших военных и гражданских властей, которые по военным соображениям считали нужным очистить Восточную Анатолию от армян. Поскольку вокруг этого вопроса против немцев было сказано очень много ошибочного и неверного, мне хочется здесь подчеркнуть, что на Кавказе все командиры полков и командующие генералы всегда были турки. Эти армейские командиры и должностные гражданские лица передавали в Константинополь те сообщения, о которых я только что сказал, но осуществление данного на основании этих сообщений приказа о выселении попало в самые плохие руки! Здесь следует подчеркнуть, что до войны турецкая жандармерия была очень хороша. Она насчитывала 85000 человек и являлась, по сути, элитарным отрядом. Но потом ее включили в состав армии и распределили по войсковым частям и взамен ее создали вспомогательную полицию, которая состояла не из лучших элементов — частью из грабителей, частью из бездельников. Естественно, среди этих людей было мало порядка. Это обстоятельство нужно иметь в виду, когда речь идет об упомянутых зверствах по отношению к армянам. То были не турецкие солдаты, а очень плохая смена жандармерии, которая была создана в спешке. Потом нужно иметь в виду, что турецкий тыл был настолько беден, что не только армяне, но и многие турецкие солдаты умирали из-за недостатка питания, из-за болезней, отсутствия организованности в турецком государстве. Там умирали тысячи турецких солдат. Только в моей армии к концу Галлиполийского наступления из-за недоедания умерли тысячи слабосильных. Мне кажется, все это нужно иметь в виду. Нельзя также не учесть и того, что конвойная стража имела весьма смутное представление о «священной войне», и в армянах видела христиан. Она думала, что жестокое обращение с ними является добрым делом. К тому же возможно, что должностные лица низшего ранга подогревали их страсти. Уже было упомянуто, что курды, которые были постоянными врагами армян, нападали на них и убивали.

Насколько мне известно, германское правительство делало все, что было возможно, насколько обстановка позволяла. Но ему было трудно. Знаю, в частности, что посол граф Меттерних высказывал решительные протесты против мер по отношению к армянам.

Могу сказать о нас — ибо мы, о чем доктор Лепсиус был добр подчеркнуть, подвергались бесчисленным подозрениям, — что ни один немецкий офицер никогда не принимал участия в мероприятиях против армян. Наоборот, мы заступались там, где это было возможно. Хотелось бы напомнить, что я никогда приказов об армянах за подписью Талаата не получал. Приказы, полученные мною, были за подписью Энвера, и они были маловажными. Они, эти приказы, очень часто были к тому же бессмысленными и невыполнимыми. Например, как-то поступил приказ: удалить всех евреев и армян из штабов. Разумеется, что приказ не был выполнен, так как мы нуждались в армянах и евреях как в переводчиках. Такие бессмысленные приказы тогда получали часто. Я имел случай оказать противодействие в феврале 1916 года, когда адрианопольский вали намеревался изгнать из Адрианополя евреев и армян. Получив об этом сведения от баварского подполковника Вильмера, я направился туда и расследовал вопрос; наши интересы представлял австрийский консул. Действительно, такой приказ об изгнании был там дан местным вали. Я поехал в Константинополь, моими усилиями и с помощью посла графа Меттерниха и посла маркграфа Паллавичини исполнение приказа было немедленно приостановлено. Другой раз я прибыл в Смирну. Там вали поднял с постелей 600 армян и загнал их в вагоны, чтобы выселить. Я вмешался и внушил вали, что если он тронет хоть одного армянина, то я прикажу своим солдатам расстрелять его полицейских. После этого приказ был отменен. Это факт. В книге д-ра Лепсиуса также говорится об этом случае.

Вот приблизительно то, что я видел лично. Хотелось подчеркнуть, что я в Армению ногой не вступал и вблизи Армении не бывал и что от турок никогда не слышал и меня не спрашивали об имевшем место каком-либо распоряжении против армян. Наоборот, от нас скрывали, чтобы мы не имели представления о внутриполитическом положении.

Самая большая клевета заграничной печати заключается в том, что будто мы, немецкие офицеры, тем или иным образом участвовали в подобных распоряжениях. Наоборот, мне кажется, то же самое я могу сказать и о всех германских должностных лицах, по долгу службы мы, где могли, вмешивались за армян. В моем районе проживало очень мало армян, и вышеуказанные случаи являются единичными, которые стали мне известны.

О том, насколько Талаат лично был участником создания приказов — не могу сказать. Насколько я знаю, главный приказ о выселении армян был 20 мая 1915 года. Во всяком случае, это результат решения Комитета, и было получено общее одобрение Совета Министров. Выполнение, как я говорил, было делом рук вали, низших должностных лиц и самое главное — чудовищной полиции.

При всех обстоятельствах считаю своим долгом отметить, что за 5 лет нахождения в Турции я не видел документа против армян, подписанного Талаатом, равно не могу подтвердить, что был дан такой приказ.

Далее допрашивается армянский епископ Григорис Балакян, прибывший на судебный процесс из Манчестера. Свидетелю 42 года, принадлежит к армянской национальной церкви. Свидетель говорит на ломаном немецком языке, но необходимости в переводчике не замечается.

По окончании специальной присяги для свидетелей.

Свидетель: О самом покушении ничего не могу сказать, также и о личности обвиняемого. Я его никогда не знал. В 1914 году, когда началась мировая война, я находился в Берлине, а в середине сентября 1914 года уехал из Берлина, чтобы вернуться прямо в Константинополь. Там, приблизительно через 7 месяцев 21 апреля 1915 года, вместе с 280 другими представителями армянской интеллигенции я полицией был арестован и выслан. 36 часов путешествовали по железной дороге до районов Ангоры. Там из нашего каравана около 90 человек были высланы в Айас. Остальные — около 190 человек — были на машинах перевезены в Чанкыры, что находится на расстоянии 24-часовой езды от Ангоры. Мелкими группами в 25, 15, 10, 5 человек они потом вновь были перевезены в Ангору и там убиты. Из 190 душ осталось только 16 — их пощадили.

В Чанкыры было около 40 армянских домов, где проживало 250 душ, которые разговаривали по-турецки. Это были купцы, далекие от политики. С этими 250 армянами и 16 константинопольскими ссыльные должны были быть доставлены в пустыню Дер-эс-Зор причем по телеграфному приказу министра внутренних дел в Константинополе. Но Рашид-паша, вали Кастамуни, отказался подчиниться телеграмме министра внутренних дел. Он сразу же был снят. Его заместитель хотел приказ исполнить — выслать нас. Мы дали ему денег — около 800 турецких золотых фунтов. Этот человек, Юнус-бей, был секретарем Комитета (Комитета Иттихада). Благодаря этому нас не переселили, и мы оставались здесь до февраля 1916 года. Потом на место Рашид-паши в Кастамуни прислали вали Ангоры, который, как мы услышали в то время, в Ангорском вилайете убил 82000 армян — женщин, детей и мужчин. Этот новый вали, следуя приказу министра внутренних дел Талаата-паши, заставил нас выселиться в Дер-эс-Зор, хотя эти армяне были очень тихие и даже не умели говорить на своем родном языке, а говорили по-турецки Но по политическим причинам из всей Малой Азии хотели выселить армян. Сначала увели 48 мужчин. Женщины тоже должны были за ними волочиться. Нас спросили, хотим ли мы, чтобы жен и детей брали с нами или нет. Я посоветовал не брать. Потом мы узнали, что они были убиты. Нас вели по линии Чорум-Езгад — Кессарея — Тормарсу — Гаджн — Сие — Карс — Базар — Османие — Гасан-бегли — Ислахия. Это один из самых кровавых путей. Лишь между Езгадом и Богазлианом были истреблены 43 тысячи армян с женами и детьми. Мы тоже боялись, что и нас уничтожат, ибо хотя официально и называлось «выселение», но в действительности это было политически организованное уничтожение. Но потому, что у нас были деньги, всего около 15000-16000 золотых фунтов, мы думали, что этим как-нибудь сумеем спасти нашу жизнь — силой восточного обычно всесильного «бакшиша». Надеялись, что то, что иным путем не сумеем сделать, сделаем золотым. Мы не ошиблись. Если я здесь живой, то благодаря «бакшишу».

Само собой разумеется, что с нами обращались очень плохо. Мы голодали, и когда видели воду, реку и хотели утолить жажду, то нам этого не разрешали. Два дня жили без хлеба. На свои деньги покупать не разрешали. Никогда не могли уснуть. И все-таки были довольны и думали, что если не убьют, то будет великое счастье.

Когда прибыли в Ёзгад, в самое кровавое место, то видели поблизости, в четырех часах пути, в овраге несколько сот голов с длинными волосами, значит, головы женщин и девушек. С нами был один полицейский сотник по имени Шюкри, который нас конвоировал. Нас было около 48 мужчин в сопровождении, кажется, 18 конных полицейских. Я сказал сотнику: я слышал, что убивают армян-мужчин, но не женщин и девушек. Да, сказал он, если будем убивать лишь мужчин и оставлять в живых женщин и девушек, то через 50 лет снова будет несколько миллионов армян, значит, нужно, чтобы женщин и девушек тоже убивали, чтобы навсегда прекратились бы внутренние и внешние бунты.

(Прошу меня извинить, я более чем 4-5 лет по-немецки не произносил ни слова, поэтому не могу как раньше свободно говорить по-немецки. Я с 1901 года армянское духовное лицо. Я хорошо знаю обстановку в Армении, взаимоотношения моего народа и прекрасно знаком с турецкой политикой.)

Итак, я спросил, почему убивают женщин и детей. Сотник со всей откровенностью рассказал: «Мы всех убили, но не в городе. Это было запрещено, потому что Абдул-Гамид в 1895-1896 годах приказывал всех горожан убить, а потом об этом все европейские народы, весь цивилизованный мир узнал и не хотел позволить этого. Никто не должен остаться живым, чтобы ни единого свидетеля на суде не было». Но, слава Богу, еще есть несколько лиц.

Сотник сказал мне: «Я об этом могу спокойно говорить вам, потому что вы пойдете в пустыню и там умрете с голоду и у вас не будет возможности рассказать кому-нибудь об этом. Потом он нам рассказал подробности. Из города Ёзгад сначала были выведены 14000 мужчин и убиты в оврагах. Оставшимся в живых семьям убитых было сказано, что мужчины достигли Алеппо, что им там хорошо и что они просили правительство разрешить семьям приехать к ним. Семьи должны были там найти готовые квартиры. Правительство разрешило все движимое имущество взять с собой. В связи с этим семьи, все упаковав, взяли с собой золото, серебряные предметы, украшения, ковры и всякую движимость. Об этом рассказывал тот сотник, который гнал караван, он также сказал, что лично он, как начальник полиции, приказал убить около 40000 армян между Езгадом и Богазлианом. Таким образом, женщины думали, что их мужья живы, и приготовились последовать за ними. Было около 840 повозок, из них 380 запряженных быками, остальные конные. Многие женщины и дети шли пешком. Число переселенцев в Алеппо женщин и детей было 6400.

Я спросил сотника: «Почему вы это сделали?» Он ответил: «Если бы женщин и детей убили в городе, то не смогли бы узнать про их богатства — запрятаны ли где или уничтожены. Из-за этого «разрешили» все украшения с собой взять. Когда мы продвинулись на 4-часовое расстояние (так продолжал сотник), то дошли до одного оврага, где было три мельницы. С нами было около 25-30 турецких женщин. Они стали обыскивать одежды женщин и девушек и забирать их украшения и деньги. Там было около 6400 женщин и девушек, по этой причине турецким женщинам для обысков понадобилось четыре дня. Когда обыск окончился, сотник сказал армянским женщинам, что от правительства прибыл новый приказ о «милости», которым разрешалось женщинам вернуться в свои дома. На обратном пути — в часовом отдалении — находилась большая равнина возницы и повозки были отосланы назад раньше. Женщины спросили: «Почему?» Им сказали: «Ведь пришло милостивое разрешение вернуться домой и необходимости в повозках нет, тем более, что до Ёзгада идти четыре часа. Об этом говорил сотник. Он не говорил так связно, как я. Я обо всем спрашивал, чтобы получать ответы. (Думал, может, сумею использовать услышанное.) Когда женщины в результате «милости» хотели вернуться в Ёзгад, многие полицейские оказались отправленными в деревни и в окрестности, чтобы призвать турецких крестьян к «священной войне» (джихад). Почти 12000-13000 крестьян пришли с топорами и другими железными орудиями. Им разрешили убивать всех и лишь красивейших девушек взять с собой.

Защитник фон Гордон (прерывая): Мы уже многое слышали, хотелось бы спросить по существу.

Свидетель: Прошу, задавайте вопросы.

Защитник фон Гордон: Когда вы были в Чанкыры, вы вместе с одним из ваших профессоров ходили к вали что-либо просить для себя? Показал ли вам тамошний вали какую-нибудь телеграмму, в которой Талаат-паша запрашивал этого вали об определенном вопросе?

Свидетель: Разрешите еще пару минут, я почти закончил, а потом отвечу. Так беспощадно были убиты женщины, младенцы — все. Я спросил сотника, разве его не мучают угрызения совести, не считает ли он себя ответственным перед Богом, человечеством, цивилизацией? «Я не ответствен, — отвечал сотник. — Приказ был получен из Константинополя. Я всего лишь сотник жандармерии. Нам было приказано всех убить, потому что была объявлена священная война». Теперь я кончаю. «Если солдат на войне кого-либо убивает, — продолжал сотник, — то он невиновен. Так действовал и я. Потом, после убийства, совершил намаз (молитву) и оправдался». — «Да, — сказал я, — но воюют только с мужчинами, а священную войну против невинных женщин и младенцев не объявляют».

(На вопрос защитника фон Гордона.)

Когда я разговаривал с турецким профессором турецкого университета в Константинополе, главным редактором турецкой газеты «Сабат» г-ном Дираном Келекяном, то он мне сказал: «Не хотите ли со мной посетить вице-губернатора Асаф-бея?» — «Лучше всего, — сказал я, — спрятаться и не показываться». Он мне сказал: «Нет, не бойтесь, он мой ученик и всегда целует мне руку и оказывает мне большие почести». Мне очень часто говорили об этих делах, чтобы быть в курсе этих ужасных событий.

Итак, мы нанесли визит Асаф-бею, который раньше был вице-губернатором в Османии — в Киликии. С большой учтивостью он принял нас. Мы спросили, что нам делать, чтобы удрать в Константинополь. Он ответил: «Дорогой учитель, то, что намерены сделать, делайте скорее, потом будет поздно». Естественно, мы спросили, почему же будет поздно. Нам неизвестно, мы сказали, что в Малой Азии начались погромы. Мы действительно этого не знали. И даже не знали, что происходит на расстоянии двухчасового пути от нас. Асаф-бей ответил: «Другим я не имею права ничего говорить, но вы, г. Келекян, мой учитель, а вы (обращаясь ко мне) — духовное лицо, вы умеете хранить тайну, я питаю большое доверие к вашему духовному положению. Я должен показать вам телеграмму». Сказав это, он показал г-ну Келекяну телеграмму, которую прочел и я, потому что он мне разрешил. Не могу сказать, что там буквально было сказано, точно не могу быть уверенным, что телеграмма была подлинная, но я ее запомнил. Я должен издать книгу и все это подтвердить. Но нет основания сомневаться в достоверности телеграммы, которую нам показал действительной службы вице-губернатор. Смысл телеграммы был приблизительно таков: «Телеграфируйте немедленно прямо нам, сколько из армян умерло, сколько еще в живых. Министр внутренних дел Талаат».

Сначала я не понял, что это могло значить. Я не мог допустить мысль, что целый народ должен был быть уничтожен резней, никогда в истории этого не было Г-н Келекян спросил Асаф-бея: «Что это значит, не пойму». — «Вы такой умный, — ответил Асаф-бей, — вы главный редактор... Значение телеграммы «Чего ждете? Уничтожайте!»

Г-н Келекян стал плакать и сказал: «Дети мои не настолько выросли, чтобы могли самостоятельно вступить на жизненное поприще. Ничего не остается нам сделать, кроме того, что вы (указывая на меня) пошли бы со мной в церковь и приобщили меня к Святым Тайнам». Асаф-бей сказал: «Примите все меры, тихо и молча, чтобы через 15 дней быть в Константинополе. 15 дней я еще буду здесь, потом я брошу службу. Еще в 1909 году, когда я был в Османии, в Адане тоже была крупная резня, и тогда меня обвинили, что я мучил армян, и только с большими трудностями я освободился. Не хочу быть вновь замешанным в армянские погромы потому что после войны придет время, когда все высшие ответственные лица вынуждены будут бежать за границу, и тогда нас сделают ответственными за резню и, может быть, даже повесят.

Присяжный заседатель: Чья подпись стояла на телеграмме?

Свидетель: Подпись на телеграмме была Талаата. Я это видел собственными глазами.

Защитник фон Гордон: Так кто же вам помог спастись? Англичане, русские, французы или кто-то еще?

Свидетель: Это страшная история, и то, что стряслось со мной в течение пяти лет, можно рассказывать месяцами, неделями.

Защитник фон Гордон: Мы хотели бы услышать об этом коротко и ясно.

Свидетель: Я бежал от Ислае до Айрана-Багдьо, дошел до горной цепи Амануса, где немецкие инженеры строили туннели. Эти немецкие инженеры очень вежливо отнеслись ко мне, когда узнали, что я получил образование в Германии и говорю по-немецки. Мне сказали, что нужно немедленно сбрить бороду и снять рясу, переодеться по-европейски и носить шляпу. Я там пробыл четыре месяца. Это были инженеры Морф и Клаус, которые так вежливо ко мне отнеслись и помогли мне. На работах под горой Аманос было занято около 8000 армян, и они были под защитой немцев. Но когда прибыл приказ о выселении этих армян и они оказались убитыми между Багдье и Марашем, тогда я вновь убежал в Таврские горы, где немецкие инженеры тоже строили туннели в горах. Там со мной был очень любезен главный инженер Лойтенеггер. Когда турецкие служащие узнали, что у меня фальшивое имя и что я армянин и духовное лицо, снова пришлось бежать и прибыть в Адану. Здесь также я был у немецких инженеров, пять месяцев я пробыл в их центральной канцелярии под покровительством их главного инженера Винклера. Немецкие солдаты дали мне немецкое военное обмундирование и научили немецкому военному приветствию и поведению немецкого солдата.

С большой признательностью я должен здесь вспомнить немецких инженеров. С сердечной благодарностью я вспоминаю о той помощи, которую мне оказали немецкие инженеры во время моего бедствия.

Когда войска союзников взяли Дамаск и двинулись на Алеппо, турки в Адане говорили армянам: мы прикончим вас, чтобы вы вместе с союзниками не смеялись над нами и не вредили нам. Они хотели в горах Сисе и Гаджи уничтожить несколько тысяч армян, которые еще жили в турецком тылу в Адане.

Собрав последние силы, я попытался избавиться от этих ужасов и пробраться в Германию.

Я нашел одного немецкого офицера, который дал мне военную форму, и таким образом, переодетый в немецкую форму, я вместе с унтер-офицерами и солдатами по железной дороге достиг Константинополя.

Более четырех дней я был там, пока было заключено перемирие между Болгарией и Антантой. Я решил, что дальше идти нет смысла, война кончилась. Но тем не менее скрывался в домах у различных знакомых, пока в октябре 1918 года не было объявлено о всеобщей амнистии. В ноябре 1918 года я оставил Турцию и выехал в Париж с материалами для докладов о зверствах, учиненных над армянами, дабы вывести истину на чистый свет.

Защитник фон Гордон: Его превосходительство Лиман фон Зандерс вверг нашу совесть в беспокойство. Он сказал, что не Талаат-паша ответствен за зверства, а те нижестоящие органы, на которые было возложено осуществление депортации. Это противоречит существующему среди армян всеобщему мнению и, кроме того, противоречит мнению д-ра Лепсиуса. Хотелось бы задать еще один вопрос свидетелю: разве у армян нет абсолютного убеждения, что Талаат-паша лично ответствен за резню?

Свидетель: Это не только мнение всех армян, но и истина. Я как член управления Армянского Константинопольского патриаршества долгое время имел возможность знать турецкие отношения. Естественно, что и Талаата я знал лично. Он имел абсолютное влияние. Все он делал абсолютно сознательно. Когда мы что-либо просили для армянского патриаршества, он нам говорил: «Нет надобности обращаться к другим министрам, приходите прямо ко мне, но записывать ничего не надо, можете говорить мне лично, я выполню!» Он делал так, будто на него возложена вся ответственность, а он никому не подотчетен».

Защитник Нимайер: Вам, г-н свидетель, знакомы такие слова Талаата, которые распространены среди армян: «Для разрешения армянского вопроса я в один день сделал больше, чем Абдул Гамид в течение 30 лет».

Председатель: Знакомы ли вам эти слова?

Свидетель: Я не совсем понял, что имеете в виду?

Председатель (повторяет).

Свидетель: Сделанное Талаатом не только в течение 30 лет, но и в течение 500 лет не случалось. Когда в 1915 году я был в Чанкыры и когда в сентябре вся Анатолия была освобождена от армян и армяне были убиты, с русско-турецкого фронта из Эрзурума прибыл один майор в Чанкыры, чтобы оттуда уехать в Константинополь. Он с большой гордостью сказал нам: «То, что не смогли сделать все наши прежние султаны, сделали мы: в течение двух месяцев умертвили целую историческую нацию!»

Председатель: Такое убеждение существовало у армян и турок везде?

Свидетель: Да.

Председатель: И в действительности было именно так, что за 15 месяцев руками Талаата было убито больше армян, чем за многие годы?

Свидетель: Да, но те слова, о которых вы спросили, я прямо из уст Талаата не слышал.

Защитник фон Гордон (его превосходительству г-ну Лиману фон Зандерсу): Вы, ваше превосходительство, хотя и не утверждали, но, во всяком случае, высказались в том смысле, что за зверства следует считать ответственными низших чиновников?

Эксперт Лиман фон Зандерс: За жестокость, но не за депортации.

Защитник фон Гордон: В опровержение этого считаю своим долгом представить здесь пять подлинных телеграмм в горуправление Алеппо (см. приложение, телеграммы № 3, 8, 13, 19 и 21). (Тайный советник фон Гордон хочет эти телеграммы положить на стол судей.) Ходатайствуя о допущении доказательства, две из этих телеграмм я желаю здесь огласить. Профессор Лепсиус эти телеграммы исследовал.

Председатель: Если вы огласите сейчас эти телеграммы, то этим предупредите доказательство.

Защитник фон Гордон: Но ведь я должен сказать, что содержат эти телеграммы. Они подтверждают, что Талаат в этих пяти телеграммах лично приказывал уничтожить всех армян, в том числе и детей. Сначала было приказано сохранить тех детей, которые не в состоянии будут помнить, что стало с их родителями. Потом в марте 1916 года этот приказ был ужесточен, а именно — убрать всех детей из сиротских домов и уничтожить, потому что эти дети могли для Турции в будущем стать вредным элементом. О подлинности этих телеграмм может сообщить свидетель Андонян, который эти телеграммы получил непосредственно в горуправлении, куда допустили армянскую делегацию после завоевания англичанами. Я лично допускаю, даже уверен, и надеюсь, что и присяжные верят обвиняемому в том, что он со своей стороны был твердо убежден, и не без основания, притом не только поверхностно, но до глубины души, что Талаат был автором совершенных против армян ужасных зверств и ответствен за это. Если вы придете к этому убеждению, то лишь в этом случае я откажусь от ходатайства о допущении доказательств.

Прокурор: Я прошу отклонить это ходатайство. Г-н Председатель дал возможность самым обстоятельным образом обсудить вопрос о виновности Талаата в зверствах над армянами. Однако этот вопрос совершенно не имеет значения, ибо, по моему мнению, нет никакого сомнения в том, что обвиняемый был убежден в том, что именно Талаат — виновник этих ужасов. Тем самым мотив преступления совершенно ясен. Однако я считаю, что в данном суде совершенно исключено выяснять вопрос о виновности Талаата, так как это значило бы вынести исторический приговор, для чего был бы нужен иной материал, чем тот, которым мы располагаем.

Защитник Нимайер: Я хочу напомнить, что Талаат был высшим ответственным государственным лицом — являлся великим везиром. Он был представителем государства. Талаат был ответствен за все, об этом иного мнения не может быть.

Защитник фон Гордон: Вследствие позиции, занятой прокурором, и учитывая то впечатление, которое он произвел на присяжных я вынужден, хотя и к сожалению, отказаться от своего предложения (см. приложение).

Председатель: Тем самым вопрос о ходатайстве считаю оконченным.

Присяжный Эвальд: Хотелось бы свидетелю Балакяну задать вопрос. Вы сказали, что пошли к вали. Кем он был — губернатором или бургомистром? На телеграммах была подпись Талаата?

Свидетель: Да, я видел собственными глазами

Защитник фон Гордон: Вали занимает положение председателя, высшее должностное лицо провинции.

Председатель: Я хочу еще раз спросить, отказываемся ли мы от допроса других свидетелей? (См. прил.)

Защитник Вертауэр: Хочу просить сегодня же выслушать мнение медицинских экспертов.

Эксперт Штёрмер: Я буду очень благодарен, если сегодня вы меня выслушаете. Обещаю, что буду исключительно краток.

Защитник Нимайер: В таком случае я должен просить выслушать сегодня мнения всех медицинских экспертов.

Председатель: Я должен спросить обвиняемого, желает ли он, чтобы были допрошены другие свидетели?

Обвиняемый: Хотелось бы, чтобы еще был допрошен писатель Арам Андоян. (См. прил.)

Председатель: Присяжные верят вам, что во время покушения вы были убеждены в ответственности Талаата-паши за резню.

В связи с этим обвиняемый заявил, что он согласен отказаться от допроса других свидетелей.

Следует допрос судебно-медицинских экспертов.

Эксперт, тайный медицинский советник, судебный врач д-р Роберт Штёрмер, 57 лет, евангелист, Берлин.

(Экспертам напоминается раз и навсегда данная ими специальная присяга.)

Д-р Штёрмер: Господа, по поручению прокурора и господина следователя и с помощью приглашенного ныне по делу армянского переводчика, я ознакомился со всей прошлой жизнью обвиняемого и подверг его подробному исследованию. Я выявил все вопросы, необходимые для принятия окончательного и ответственного решения, которое я могу отстаивать.

Я пришел к убеждению, что обвиняемый эпилептик, и что это обстоятельство, с точки зрения содеянного им, имеет очень важное значение.

Я хочу вкратце повторить здесь то, что смог узнать о его личной жизни. Обвиняемый — сын торговца мануфактурой г. Эрзинджана. Детство его с медицинской точки ничего интересного не содержит. Он никогда ничем серьезно не болел до 1915 года, когда стал свидетелем резни, о которой мы сегодня достаточно много говорили. Он возбужденно рассказал мне, как погибли его родители, братья и сестры. Он с дрожью и содроганием вспоминает те моменты, когда турок с такой силой ударил по голове его брата, что она от этого рассеклась пополам. Он тоже получил ранения — в голову, хотя рана и не очень опасная, в левое плечо и в колено. От ужасных впечатлений этих убийств вместе с собственными ранами и перенесенными переживаниями он впал в обморок. В течение трех дней он был под трупами в беспамятном состоянии и, наконец, когда пришел в сознание, то трупный запах навсегда остался в его дыхательных органах. Он говорит, что каждый раз, когда читает о каком-либо ужасном случае и особенно когда вспоминает эти резни, то трупный запах вновь проникает в органы обоняния, и настолько, что он не может от него избавиться. После этой резни обвиняемый некоторое время бродил, пока не нашел убежище в горах у курдов. Он утверждает, что в 1916 году, точно не помнит, когда именно, произошел с ним первый припадок. Об этом невозможно говорить подробно, ибо он ничего точно не помнит. В 1917 году он вернулся в Эрзинджан и нашел этот город опустошенным, а свой отчий дом совершенно разрушенным. Под этим впечатлением с ним произошел первый сильный припадок. По моей просьбе он описал этот припадок самым подробным образом. Он почувствовал внезапную слабость, силы ему изменили, и он потерял сознание. Он очнулся совершенно в беспомощном состоянии, и когда сознание вернулось, он почувствовал ужасную жажду и необходимость продолжать спать. Собственно, каждый припадок происходил подобным образом, в определенной степени по схеме F. Потом он мне рассказал, что производил поиски в развалинах отцовского дома и нашел те деньги, которые его родители там запрятали. На эти деньги он отправился в Европу, но до этого в 1918 году был в Тифлисе, где был помещен в больницу, заболев лихорадочной болезнью кишок, по-видимому, тифом. Я не могу утверждать, что это в действительности был тиф, так как это невозможно проверить, да и обвиняемый не может дать такое описание своей болезни, по которому можно было бы сделать окончательный вывод. Он направился в Европу и в декабре 1920 года через Париж прибыл в Женеву, а оттуда в Берлин. Здесь он сначала проживал на Аугсбургерштрассе в доме № 51 у госпожи Штельбаум, потом в начале 1921 года переехал на Гарденбергштрассе, 37. Эту квартиру я лично обследовал с целью ознакомиться с возможностями наблюдения за Талаатом-пашой. Комната расположена на бельэтаже, откуда можно было следить за балконом того дома, в котором жил Талаат-паша.

Я подробно расспросил его о том, как часто происходят его болезненные припадки, и заставил его описать, насколько возможно было, их подробности. Он рассказал, что припадки происходят нерегулярно. Иногда на месяцы они прекращаются, а иногда повторяются через две-три недели. Припадок начинается с того, что у больного появляется какая-то слабость и чувство головокружения. В Париже в течение 10 месяцев с ним было четыре припадка, но каждый раз, заметив свое состояние, ему удавалось своевременно находить безопасное место, так что на улице не попадал под транспорт и не имел других опасных случайностей. Каждый раз после того, как он обессиливал, он чувствовал трупный запах в носу, а другие говорили ему, что он в бессознательном состоянии вздрагивал и трясся. Обвиняемый хорошо осведомлен, какие фазы проходят эти припадки. Прежде всего он чувствует трупный запах, потом наступает собственно настоящий припадок с выраженными признаками, и он теряет сознание. Третья фаза — боль в суставах после возвращения сознания. Он чувствует себя утомленным и вялым, затем он испытывает сильную жажду и погружается в глубокий сон. В Париже у него было четыре таких припадка, в Женеве — ни одного, в Берлине — несколько раз, из них один на Иерусалимской улице, когда он навестил торговца, проживающего там. Этот припадок имел место у входа в подземную дорогу, и один служащий банка доставил его домой и усадил на лестницу. Потом он сам поднялся наверх. Его домохозяйка — госпожа Штельбаум — подумала, что он пьян, и заметила рану на щеке, но потом выяснилось, что он не был пьян, потому что от него алкоголем не пахло. Он сразу же лег в постель, а потом стал жаловаться на тошноту.

Я считал необходимым отметить эти подробности потому, что на них основывал свое заключение, что болезнь обвиняемого — эпилепсия. Кроме того, у него слабое здоровье. У него катаральное состояние обоих легких. Во время обследования наблюдалась сильная дрожь всего тела, причем беседа между мною и переводчиком велась очень мирным образом, ни с чьей стороны — ни с моей, ни с его стороны — никакого раздражения не было проявлено, а в маленькой комнате нас было только трое, и нам никто не мешал.

У обвиняемого значительны живые рефлексы, и, напротив, отсутствуют рефлексы соединительных оболочек глаз. Анализ мочи показал присутствие большого количества белков.

Все это никакого влияния на волю не имеет, но дает право заключить, что обвиняемый физически нездоровый человек. Господин переводчик был настолько любезен, что точно перевел все мои имеющие отношение к медицине вопросы обвиняемому, и я нисколько не сомневаюсь в том, что сумел хорошо изучить его психическое состояние. Когда обвиняемый говорил об избиениях, о помехах своего юношеского развития и о тех душевных потрясениях, которые он пережил, у меня создавалось такое впечатление, что все, о чем он говорил, исходило из глубины его сердца. Могу утверждать, что обвиняемый в очень тяжелой форме душевно потрясен, и когда он бывает в таком скорбном настроении, которое здесь двумя квартирохозяйками было описано, когда он начинает играть на мандолине и предпочитает сидеть в темноте, то это уже значит, что он встревожен. Это нужно учесть при суждении о деле в целом, если мы хотим вынести справедливое решение. Это не только воспоминания о жутких событиях и об убийстве брата, но это также то состояние, которое обвиняемый справедливо в отношении себя испытывает. В нем полностью нарушены юность, вера в человечность и вообще в справедливость.

Таким образом обвиняемый, по моему глубокому убеждению, страдает эпилепсией, которая в этом смысле захватила всю его душевную деятельность. Однако к характерным особенностям эпилепсии, возникшей по причинам душевным, относится твердость воли и настойчивость, которые нечасто наблюдаются. Последовательность мыслей, обдуманность плана, принятие решения, тщательная разработка плана вплоть до его осуществления — все это принадлежит картине этой болезни. Подобные больные при всех обстоятельствах, несмотря ни на какие препятствия, приводят в исполнение то, что задумали. Этим и объясняется то, что обвиняемый не побоялся ни средств, ни путей найти своего ненавистного врага и осуществить задуманный им план наиболее удобным способом.

Теперь об одном событии, которое сыграло определенную роль для совершения покушения. Обвиняемый говорит, что ему вновь являлась во сне мать и что его сны постоянно вертелись вокруг подобных вещей. Однажды даже образ матери явственно стал перед ним и сказал ему: «И ты еще называешься мне сыном, в то время как Талаат-паша в Берлине и ты ничего не делаешь, чтобы убить его и отомстить за меня?» Естественно, что я спросил самого себя: быть может, это обман чувства? Но это не так. После тщательного разбора, во время которого г-н переводчик умело передавал тончайшие нюансы мыслей Тейлиряна, я установил, что пережитое обвиняемым — это не есть обман чувств, а живое представление, сновидение, которое он продолжал видеть и в состоянии бодрствования, как это часто бывает после припадков.

Следовательно, мы видим, что болезнь имеет, несомненно, влияние на обвиняемого, но чтобы сказать, что свободное определение воли было исключено, то в этом случае следовало бы установить непосредственную связь между поступком и болезнью. Такой связи я не нахожу. Но считаю, что психически болезнь совершенно изменила личность, явилась причиной непреклонного и настойчивого следования к осуществлению цели. Но не исключалось и свободное определение воли, потому что 15 марта в 11 часов утра, в момент совершения убийства, обвиняемый не находился ни в спастическом, ни в сумеречном состоянии. Кстати, за все это время не было речи о таком состоянии, и все мои усилия что-либо установить в этом направлении оказались тщетными. Я не стану отрицать того, что в день покушения обвиняемый был очень сильно возбужден и внутренне был совершенно измучен, и для придачи себе смелости он выпил коньяк. Когда наблюдения из своей комнаты были окончены, он схватил револьвер и поспешил на улицу. Он мне в точности рассказал, что он был совершенно уверен в том, что это Талаат-паша, и он выстрелил в Талаата сзади, потому что если бы он прошел вперед, то привлек бы его внимание и тот мог бы заметить револьвер и предупредить покушение «Поэтому я и ходил вокруг него», — сказал он мне. Он с точностью приметил одежду и направил выстрел в место между головным убором и пальто. В этом я вижу осуществление давно подготовленного решения, и хотя относительно утра 15 марта нельзя указать на что-либо такое, что имело бы тесную связь с эпилепсией, хотя все те ужасы, пережитые им в Армении, несомненно имели влияние на его поступок — я тем не менее прихожу к тому выводу, что это не так далеко идущее влияние, чтобы по этой причине у него было исключено свободное определение воли.

Председатель: Обвиняемый говорит, что те образы, которые ему являлись, были совершенно живыми явлениями?

Обвиняемый: Мне казалось, что трупы в самом деле предстали перед моими глазами в воплощенном виде.

Председатель: Вы утверждаете, что при совершении покушения действовали неосознанно?

Обвиняемый: Когда я увидел выходящего из дома Талаата-пашу, мне вспомнилось то, о чем говорила мне мать.

Защитник фон Гордон: Обвиняемый отрицает, что действовал обдуманно?

Председатель: Да. Прошу переводчика сообщить обвиняемому, что господин эксперт считает его ответственным за свои действия.

(Переводит.)

Защитник фон Гордон: Сознался ли обвиняемый, что выпил столько коньяка?

Эксперт Штёрмер: Он не сознавался в этом, об этом сказала домохозяйка, госпожа Диттманн.

Один из присяжных: Быть может, в состоянии опьянения ему показались ужасные картины пережитого, которые так подействовали на его сознание, что он впал в болезненное состояние?

Эксперт Штёрмер: Я сам тоже думал обо всем этом. Безусловно, в то утро, когда представился случай совершить покушение, он находился под воздействием вполне понятного внушения. Однако с психиатрической точки зрения это не может иметь влияния на чувственные ощущения.

Защитник Вертауэр: А если бы в то утро был припадок эпилепсии, то вы и тогда тоже остались бы при том же мнении?

Эксперт Штёрмер: Я испробовал все, чтобы и это уяснить. Я его спросил, не плохо ли он спал в эту ночь? Он очень потел в эту ночь.

Защитник Вертауэр: Мой вопрос не об этом. Если бы можно было достоверно установить, что обвиняемый в ту ночь имел припадок эпилепсии, то и в этом случае он также, по вашему мнению, должен быть ответствен за содеянное им?

Эксперт Штёрмер: Если бы имел место приступ эпилепсии, то в этом случае, безусловно, воля была бы подвержена еще большему воздействию, тем не менее свобода воли существовала бы.

Один из присяжных: А возможно ли, чтобы обвиняемый совершенно не знал, что у него ночью был припадок?

Эксперт Штёрмер: Конечно, так бывает. Это можно наблюдать в психиатрических больницах, где больные этого не знают.

Председатель: Значит, это нельзя полностью исключить в отношении эпилепсии?

Заседатель д-р Лаке: Можно ли считать, что в промежутке времени между двумя припадками ответственность не имеется, или она имеется, но в меньшей степени?

Эксперт Штёрмер: Да, в меньшей степени. Много лет тому назад, когда на одном суде присяжных мне был задан такой же вопрос, я применил следующее сравнение. Я сравнил эпилептика с вулканом. Припадок эпилепсии со всеми его признаками — вздрагиваниями, полной потерей сознания, плачем и стонами, катанием из стороны в сторону — извержение вулкана; а стадию, когда проявляются лишь ее неприятные стороны — подавленность, непрестанное преследование какой-то идеи, — можно сравнить с состоянием, происходящим в промежутках между извержениями. Лучшего сравнения я не мог привести.

Д-р Лаке: В период отсутствия припадков не находится ли эпилептик в подавленном состоянии?

Эксперт Штёрмер: Очень редко. Лишь у одной пятой части больных эпилепсией приступы приводят к душевно-психическим нарушениям.

Д-р Лаке: Но ведь именно вы сказали, что здесь налицо особые душевные потрясения, и вместе с ними душа также была подвержена сильнейшему воздействию.

Председатель: Г-н эксперт сказал это, но в отношении 15 марта 1921 года он из этого не делает заключения.

Защитник Вертауэр: Для нас решающее — лишь эпилепсия как явление душевного состояния.

Защитник д-р Нимайер: Каким было душевное состояние обвиняемого в момент убийства — этого г-н эксперт сказать не может.

Эксперт — тайный медицинский советник проф. Хуго Липман, почетный действительный проф. университета, Берлин, 58 лет (после принесения особой для экспертов присяги).

Проф. Липманн: Свое мнение я основываю на сегодняшнем судебном разбирательств и на трех подробных обследованиях, которым я подверг обвиняемого в тюрьме в течение последней недели.

Сразу хочу сказать, что обвиняемый на редкость искренний человек, человек, который никого из себя не разыгрывает и не становится в какую-либо позу. Он даже чересчур скромен. Над ним довлеет определенная покорность судьбе. Он и объяснил мне, что пусть будет что угодно, но он больше не имеет интереса к жизни. Но это не проявлялось в нем, а пришлось долго выпытывать, чтобы что-нибудь добиться от него.

Очевидно, что мы здесь имеем дело не просто с преступлением, совершенным сумасшедшим, равно как и содеянное совершено было, очевидно, вовсе не в сумеречном состоянии, например, в припадке эпилепсии. Я вовсе не задумываюсь над понятием эпилепсии, этого загадочного слова, которое якобы дает нам ключ к пониманию душевной жизни обвиняемого. Однако скорее всего нам следовало бы заглянуть в ту область, которая менее известна: я имею в виду общую психопатологию. Взяв это на себя, я должен сказать, что сущность вопроса несколько иначе понимаю, чем мой коллега господин Штёрмер.

Речь идет о последствиях от тяжелых душевных потрясений у предрасположенных к этому людей и об учении о «навязчивой идее».

Когда у сильного здорового человека бывают потрясающие переживания, горечь стыда, разочарование, то в нем сперва все кипит от ярости, но вскоре это проходит — у одного приблизительно через неделю, у другого через несколько месяцев. Во всяком случае, это проходит.

Но существуют натуры, обладающие повышенной чувствительностью, которых происшедшие с ними потрясения совершенно выводят из обычной колеи и у которых эти переживания не проходят, а фатальным образом утверждаются в их душе. Воспоминания об этих потрясениях и называются «навязчивой идеей». У таких натур она врезывается в память и постепенно захватывает человека, она играет господствующую роль, всегда присутствует, всегда выступает и принуждает человека подчиниться ее господству. Я сейчас со всеми подробностями должен показать, что Тейлирян был во власти подобной «навязчивой идеи» и не мог освободиться от воспоминаний о своих ужасных переживаниях. Я хочу прежде всего отметить, что ужасные события, которые подвергли всю его семью гибели, его же самого выбили из обычной колеи. Это была очень тяжелая душевная рана, которая мешала ему вновь овладеть своим душевным равновесием. Не забудьте, что человек с 17-летнего возраста был выбит из своего пути. В течение последующих шести лет — с 1915 по 1921 год — он, лишенный покоя, родины и семьи, вел бродячую жизнь. Он был у курдов, затем долго находился в Тифлисе и притом без определенных занятий. Пытался учиться, но, как и он сам говорит, не мог преодолеть себя. Потом он опять отправился на родину, вновь в Тифлис, Константинополь, Салоники, Париж, Берлин... Он жил, не находя покоя, без определенных занятий, и мы можем ему верить, когда он говорит, что никогда не мог сосредоточиться, память тоже оскудевала. Мы можем признать, что здесь было состояние той душевной болезни, которая повлияла на его чувственную, равно как на умственную жизнь. Но прежде всего он был целиком одержим этой идеей, этой навязчивой идеей. Я верю ему, когда он говорит, что в обществе, среди своих товарищей, на время забывал эти ужасные переживания, но когда оставался один — воспоминания вновь всплывали и давили его душу. Я верю ему также в том, что эти воспоминания вставали перед ним, как воплощенные образы, и тогда ему казалось, что он чувствует трупный запах своих близких, родных.

Однако я не считаю существенным то, в какой степени эти видения были воплощениями. Действительно, исследования последних десятилетий подтверждают, что обман чувств тяжело душевнобольных не всегда носит характер полных воплощений. Наиболее важно: какое они оказывают влияние на сторону душевную.

Так каковы же последствия от тех душевных потрясений, которые влияют на обвиняемого? Это припадки. Эти припадки я не могу принять в точном понимании как эпилепсия, лишь только в слабом понимании. Для действительного признания у обвиняемого проявлений припадков эпилепсии не достает прикусывания языка, губ. У него не было и мочеиспускания.

В большинстве случаев он не бился в судорогах до крови, как это обычно бывает во время эпилептических припадков.

По моему мнению, все происшедшее не эпилепсия, а психоастенические припадки. Это припадки, которые обусловлены не физическими раздражениями в мозгу, а душевными потрясениями. Эти два обстоятельства, несомненно, приводят нас к тому, что мы здесь имеем дело с психоастеническими припадками. О них я скажу в конце.

Поэтому я не делаю того вывода, какой сделал мой коллега г-н Штермер, утверждая, что у обвиняемого два обстоятельства, совместно сопутствующие друг другу: физическая эпилепсия и душевное переживание. Я считаю, что эти припадки — проявление сильного душевного потрясения, это психоастенические припадки, и их значение именно в том, что они являются признаками наличия сильной душевной травмы.

Таким образом, каждый раз, когда воспоминания об ужасах как навязчивая идея становятся перед ним, когда все прочие мысли и чувства оказываются перечеркнутыми, то всего лишь одно проявление этой идеи, а именно явление матери, становится особенно навязчивым. И о чем бы мы ни спросили Тейлиряна, когда мы требовали от него объяснений своего поступка: считает ли он сам себя правомочным убивать или быть в роли судьи, он отвечал все одно и то же, а именно, что это обязательство на него возложила мать. И этим для него вопрос считается исчерпанным. Я спросил: разве то, что он христианин, не должно было быть для него препятствием? И он ответил, что хорошо знает о заповеди христианства не убивать, но после явления духа матери он понял, что стоит на верном пути. Таким образом явление матери было для него чем-то сверхсильным, и всякие споры с ним становились бессмысленными.

После всего этого я должен сказать: душевнобольной действовал под душевным давлением. В нем были болезненные возбуждения, которые подавляли его и, в сущности, ограничивали свободу его воли.

Я говорю «подавляли», я не говорю «насиловали».

Наконец, я должен сказать по крайней мере самому себе (это очень трудное, постепенно принятое решение): свободное определение воли было значительно ограничено; Тейлирян безусловно душевнобольной с психоаетеническими приступами и навязчивыми идеями.

К сожалению, пока еще собираются ввести в уголовное законодательство понятие уменьшенной вменяемости. Я прихожу к следующему заключению: обвиняемый «уменьшение вменяем», потому что он душевнобольной и находился под влиянием навязчивой идеи. Хотя, когда я слежу за его поведением, как это описывают свидетели, мне кажется, что он совершенно невменяем, что он находился перед неизбежным насилием.

Поэтому, с моей точки зрения, он не подпадает под параграф 51, хотя настолько близок к ней, что, чтобы не поддаться насилию, требовалось бы приложить особое торможение и сопротивление нравственного характера.

Действовал ли он с заранее обдуманным намерением? В этом юридическом вопросе я должен остеречься от дачи решения. Но чувствую себя обязанным высказать свое мнение о том, в каком состоянии находился обвиняемый. И я должен сказать — у всех больных, страдающих навязчивыми идеями, которые подробно изучаются с тех пор, как психиатр Вернике обратил на это внимание, проявление этой идеи связано с очень сильными душевными волнениями. Я должен признать следующее: когда в воспоминаниях обвиняемого пробуждались картины резни и Талаат, то его страсти начинали возмущаться, и тогда уже исключается то, что называют хладнокровным взвешиванием причин и последствий.

Сейчас мне вспомнилось, что я упустил из виду напомнить о том главном основании, из-за которого я с такой решительностью отстаиваю так называемую «эпилепсию под аффектом», собственно говоря, которая, если строго судить, даже не эпилепсия, а психоастенические припадки. Это прежде всего то обстоятельство, что первый припадок имел место в результате сильного душевного потрясения, вызванного при посещении родного очага при виде картины развалин, иначе говоря, вследствие глубокого душевного переживания. Далее, это то, как он сам рассказывает, что каждый припадок начинается со сцен избиений и трупного запаха, иначе говоря, с очевидных воспоминаний об ужасных сценах. Вот именно на этом основании я считаю, что мы имеем дело с «эпилепсией под аффектом», то есть с психоастеническими припадками. Следовательно, в данном случае иллюзия трупного запаха является симптомом местного раздражения, как это бывает при настоящих эпилептических припадках.

Эксперт проф. д-р Рихард Кассирер, 43 лет, еврейской религии (присягает).

Д-р Кассирер: Мое заключение основано на двух медицинских обследованиях обвиняемого, которые я проводил в феврале текущего года, а также на том впечатлении, которое я получил сегодня во время слушания дела.

С тех пор после второго обследования и до сегодняшнего следствия я обвиняемого не видел. Первый раз обвиняемый приходил ко мне 5 февраля, а второй раз 18 февраля. О своей болезни он рассказывал через переводчика. Он родился от здоровых родителей — у них в семье ни у кого не было эпилептических припадков. Он не рассказал мне ничего существенного о тех исключительных душевных потрясениях, которые он пережил. Сказал, что первый припадок с ним был в 1917 году, второй — спустя год, а потом — раз в 3-4 месяца, потом стали повторяться чаще, поэтому он ко мне и пришел.

Как он мне рассказывал, сначала он впадает в беспокойное состояние, дрожит и чувствует противный трупный запах, а потом теряет сознание. Это продолжается несколько секунд, а потом наступает утомленность. Вначале же он мне сообщил, что никогда не было прикусывания языка, не имел мочеиспускания и, как другие ему говорили, во время припадков на губах у него появлялась пена.

Проведенное мною обследование не дало ничего существенного в отношении нервной системы. Сухожильные рефлексы были значительно повышены. Я дал на обследование кровь и мочу, но и тут результаты были отрицательные. После этого, на основании данных этого короткого обследования, я сделал предположение, что речь может идти о настоящей эпилепсии, и такое клиническое заключение я основывал на том, что припадки чем дальше, тем становились чаще и что он чувствовал противный запах, который обычно предшествует припадкам эпилепсии. В то время, если не ошибаюсь, больному я дал лекарство, о котором я знал, что оно нарушит его умственную деятельность. Он стал еще более уставать, и отчасти это и было причиною того, что прекратил свои занятия.

Но после всего того, что я услышал сейчас во время судебного процесса, я больше не могу настаивать на моем диагнозе эпилепсии, установленном клиническим исследованием. Теперь я в значительной степени склоняюсь к той точке зрения, что здесь речь идет не о настоящей эпилепсии, не о врожденности, о соматической эпилепсии, а о припадках, которые имеют непосредственную связь с душевной жизнью больного.

Мы благодаря опыту войны еще больше узнали о природе этих припадков, увидели, как исключительно сильные душевные волнения и шоки вызывают у предрасположенных людей такие приступы, которые мы характеризуем как психоастенические волнения или как аффект.

На тех же основаниях, как и у тайного советника Липманна, я пришел к убеждению, что у обвиняемого налицо эпилепсия под аффектом. Главная причина для такого вывода заключается в том, что вся психика подверглась патологическим изменениям. Патологические изменения психики проявляются у больных не только в этих приступах, которые в большинстве связаны с возбуждениями, но и четко прослеживаются в других явлениях.

На почве подобной психической неуравновешенности и возникли аномальные душевные явления так, как это нам здесь представляли, и прежде всего явление матери во сне. Здесь, безусловно, нет никакого обмана, а помутнение сознания во сне, которого в бодрствующем состоянии не бывает. С этим также связаны аномалии в настроении или состояние постоянной подавленности, которая, по показаниям свидетелей, была у обвиняемого. Обвиняемый сделал очень характерное высказывание, сказав: «Когда я себя плохо чувствую, то мне является мать». Иначе говоря, когда он утомлен, когда он бессилен, когда он полон дум и воспоминаний, тогда перед ним появляется образ матери. Это состояние, когда ему является образ матери, настоящее психопатическое состояние.

По этой причине я прихожу к заключению, что обвиняемый стал тяжело душевнобольным. Причина этого явления — влияние тех глубоких душевных потрясений, которые вообще можно себе представить у человека. Эта душевная болезнь проявилась в продолжительных психоастенических и эпилептических припадках, которые сами по себе уже всегда являются признаками очень сильного нарушения душевного равновесия.

Наконец, на эту почву повлияло событие, ставшее причиной покушения, когда пред ним предстал убийца его родителей, в нем созрела мысль отомстить ему. Вследствие своего душевного расстройства он не принял во внимание ряд препятствий, которые нормального человека должны были бы удержать от этого шага. Ведь на него оказали воздействие тяжелейшие переживания. Таким образом я также заключаю, что есть ряд естественно-побудительных причин, которые породили у обвиняемого идею об этом покушении, но наряду с этими естественными побудительными причинами имеется ряд существенных патологических причин, которые сделали возможным поступок, но который не имел бы места, если бы существовали естественные тормозы. Кстати, я тоже уверен, что здесь не может быть речи о сумеречном состоянии.

Я убежден в том, что ряд существенных болезненных обстоятельств сыграл роль в совершенном обвиняемым покушении. В то же время я не хочу утверждать, что он совершил в состоянии, при котором абсолютно исключается ответственность, то есть то, что предусмотрено статьей 51, но обвиняемый очень близок к нему, но мы, психиатры, не можем точно провести эту грань.

Защитник Вертауэр: Есть ли обоснованные сомнения в том, что обвиняемый действовал сознательно, при свободе воли?

Эксперт Кассирер: Для меня нет никакого сомнения в том, что свобода воли не полностью отсутствовала.

Защитник Вертауэр: У вас совершенно нет сомнения, что она не была исключена?

Эксперт Кассирер: Я считаю, что она не была полностью исключена.

Защитник Вертауэр: Я только хочу спросить, есть ли подозрения, что она с медицинской точки зрения не была исключена.

Эксперт Кассирер: Нет.

Защитник Вертауэр: Другими словами — нет сомнения в том, что свобода воли существовала.

Защитник Нимайер: Могу ли я обратиться к эксперту с тем же вопросом, который задал первому эксперту? Можно ли узнать, какое было душевное состояние в момент совершения убийства?

Эксперт Кассирер: Этого нельзя знать, а можно лишь предположить.

Эксперт — д-р медицины проф. Эдмунд Форстер — старший врач клиники нервных болезней Берлинского университета, представитель главного врача проф. д-ра Бонхёфера, 42 года, евангельского вероисповедания.

После принятия присяги эксперта.

Проф. Форстер: В основном я могу присоединиться к тому мнению, которое высказали проф. Липманн и проф. Кассирер. Оба они авторитетны в данной области. Тем не менее, мне кажется, есть некоторые пункты, которые требуют своего освещения. Услышав все то, что перенес обвиняемый, у человека, само по себе понятно, должно возникнуть такое чувство, что он должен был убить Талаата, которого он считал убийцей. И вот первый вопрос: сделал бы то же самое и нормальный человек? Это совсем необязательно, потому что если бы и нормальный человек при этих обстоятельствах подумал, что «я должен убить убийцу», то приведение этой мысли в исполнение было бы совсем другим делом. Другие армяне, которые тоже пережили такие ужасы и имели, возможно, такое же намерение отомстить, на самом деле ведь такое покушение не совершали. Разумеется, преступление само по себе еще не есть доказательство того, что совершивший его патологически болен.

Второй вопрос: должен ли каждый человек, переживший подобные ужасы, непременно стать душевнобольным? Это тоже не так. Думаю, что мне здесь легко иметь свое твердое мнение, потому что в течение всей войны я работал в зоне опасности. Практика показала, что человек может пережить невероятно много ужасов, не становясь душевнобольным. Хотя неспециалисту это может показаться невероятным, но тем не менее объективная статистика показывает, что число душевнобольных из-за войны не увеличилось, за исключением лиц, предрасположенных к душевным болезням. Я так же, как и предшествующие эксперты, стою на той точке зрения, что в лице обвиняемого мы имеем дело с безусловно душевнобольным. Тем самым возможности болезненного реагирования на ужасные события становятся возможными. Мне так же, как и проф. Липманну и проф. Кассиреру, безусловно, кажется, что здесь мы имели дело не с настоящей, а с эффектной эпилепсией. На основании двух своих подробных исследований и свидетельских показаний я пришел к убеждению, что припадки указывают лишь на эффектную эпилепсию. Раньше до своих ужасных переживаний обвиняемый не имел этих припадков. Теперь он их описывает со всей определенностью: когда ему представляются картины перенесенных ужасов, ему со всей ясностью мерещатся трупы, и он чувствует их запах. Потом наступают припадки, но не сопровождаемые ни обычными криками, ни тоническими и затем клоническими судорогами, как это присуще эпилепсии. А лишь стоны и дрожь, и затем он падает на землю. Такова структура этих припадков: он настолько живо переживает происшедшие ужасы, что теряет сознание. То, что в действительности было, ныне до такой степени становится живым перед его глазами, что он эти ужасы начинает испытывать в действительности. Здесь структура та же, когда при мысли о куске жареного мяса у голодного человека слюнки текут во рту.

Здесь также благодаря воображению имеет место то ощущение, которое должно быть с человеком, если бы он в самом деле съел мясо.

Но не каждый человек, который пережил такие ужасы, подвержен таким припадкам. Только болезненно предрасположенный подвержен им. И только человек с больной психикой изменяется в своей сущности под влиянием таких воспоминаний и навязчивых идей.

Я тоже, как и проф. Липманн, того мнения, что у обвиняемого вследствие навязчивой идеи произошло изменение личности в том понимании, как это описано у гениального немецкого психиатра Карла Вернике. Когда думаешь о душевной болезни под влиянием навязчивой идеи, то представляешь себе прежде всего образ сутяги. Дилетант легко распознает болезненность сутяги, который выкрикивает все новые оскорбления, чтобы найти свое мнимое право. На обвиняемого же навязчивая идея воздействует по-другому.

Обвиняемый перестал обладать своим «правом», его близкие мертвы. Он мне говорил, что для него жизнь потеряла смысл. Я возразил — ведь он может жениться, делом заняться. «Для чего мне жениться», таков был его ответ. Он не желает восстанавливать свое право. Он и не хотел мстить, но тем не менее вновь и вновь на арену являются воздействия его больного воображения, требования его матери. Он вновь и вновь колеблется, потому что поступок неприятен для его натуры. Вновь и вновь он говорит: «Я не убийца, но мать моя об этом так сказала, что я должен сделать». Изменилась вся его личность.

У меня нет никакого сомнения в том, что мы здесь имеем дело с больной личностью, на которой осталась печать ужасных переживаний и которая в результате этих влияний совершила свой наказуемый поступок.

Теперь стоит вопрос — соответствуют ли обстоятельства признакам, предусмотренным статьей 51? То, что имеются болезненные мотивы, это несомненно. При психозах, возникших под воздействием навязчивых идей, на поставленный вопрос: «душевнобольной или нет»? — нельзя исчерпывающе ответить «да» или «нет».

Каждый фанатик, каждый человек, который находится под влиянием властной идеи, в определенной степени душевнобольной, и болезнь эта исходит от навязчивой идеи. В противоположность к ясно выраженным психическим заболеваниям речь здесь в узком понимании может идти только о разнице в степени заболевания.

На вопрос о том, было ли патологическое изменение у обвиняемого сильным и подпадает ли оно под статью 51, очень трудно ответить — «да» или «нет». Безусловно, это зависит от точки зрения на то, как, где провести границу. Я вообще склонен для ст. 51 установить очень узкие границы, так как закон ясно требует, чтобы свободное определение воли было исключено. В данном случае мы имеем такие тяжелые признаки воздействия на обвиняемого навязчивой идеи, что условия, предусмотренные ст. 51, очень близко соприкасаются со случившимся. И я должен сказать, что свободное определение воли отсутствовало.

Такой вопрос, как «имеются ли обоснованные сомнения», не совсем подходит. У меня нет никакого обоснованного сомнения в отношении картины болезни, но только дело в том, как мне самому своему медицинскому заключению придать юридический характер. Хотя в конце концов это не мое дело. Скорее это дело присяжных, как они сумеют приспособить мое медицинское заключение к юридической формулировке вопроса.

Защитник фон Гордон: Один вопрос: считаете ли вы возможным, что после того как у обвиняемого в действительности имела место разрядка в виде покушения, эти припадки, эта эпилепсия под аффектом впредь не повторятся, то есть покушение это является в определенной степени осуществлением идеи?

Проф. Форстер: Я этого не думаю. Во всяком случае, этого заранее нельзя сказать. Но опыт учит, что подобные навязчивые идеи постепенно исчезают, когда челочек входит в совершенно иную среду, которая никакой связи не имеет с причиной данной навязчивой идеи. То есть, скажем, кто-то, который совершил преступление в Берлине, потом переехал, предположим, в Южную Америку и стал заниматься, скажем, сельским хозяйством, постепенно забудет о содеянном. Но если вдруг появится старый знакомый и затронет старые дела, то в тот момент вновь вернется прежнее состояние.

Эксперт — врач-невропатолог д-р Бруно Хааке, Шечеберг.

После присяги.

Д-р Бруно Хааке: После высказанных здесь подробных мнений я могу быть очень краток. Обвиняемого я видел 4 февраля с.г. в моей приемной с одним господином, которого я здесь узнал как г-на Апеляна. Тогда же я получил впечатление, что болезнь обвиняемого есть эпилепсия, я так и записал в своем журнале. Но сегодня я тоже того мнения, что здесь случай эпилепсии под аффектом, под влиянием душевных потрясений. Только я хочу сказать, что подверженный эпилепсии под аффектом, каковым является обвиняемый, под давлением подобных воспоминаний, с моей точки зрения, лишен возможности свободно владеть своей волей. По этой причине я хотел бы пойти несколько дальше предыдущего эксперта и на вопрос — отсутствовало ли совершенно свободное определение воли, — ответить утвердительно.

Больше вопросов медицинским экспертам не задается. Принимается решение французского переводчика эксперта проф. Пфеффера не подвергать допросу.

Председатель: Может быть, возможно сделать общее заявление, что все также отказываются от ходатайства о дальнейшем предоставлении доказательств?

Защитник Вертауэр: Вторая коллегия Имперского суда по уголовным делам, которой мы подведомственны, стоит на той точке зрения, что если объявляется общий отказ, то тем самым отменяются и все ранее сделанные ходатайства и отказы. По этой причине я никак такого заявления не могу сделать; от того или другого факта или показания я могу отказываться лишь от случая к случаю.

Защитник фон Гордон: Я тоже присоединяюсь к этому.

Обвиняемый: Я согласен.

После этого слушание дела переносится на 9 часов утра в четверг.

 

по материалам armenianhouse.org