Много лет назад, в Одессе, в одном доме со мной, прямо напротив моей квартиры жил итальянец-сапожник с внучкой, девочкой лет десяти-двенадцати, худенькой и пугливой, как горная козочка. Звали его Джованни.

Старик редко отлучался куда-нибудь. Время от времени он ходил на рынок - понурый, с согнутой под бременем работы и нелегкой жизни спиной - и возвращался со свертком под мышкой. И потом до самого вечера из его каморки доносилось постукивание молотка.

Он и сейчас встает в моей памяти, как живой: некогда, видимо, высокого роста, с невеселым, задумчивым лицом. Всего привлекательнее в нем были глаза - ласковые, тоже задумчивые, сразу располагавшие к себе. С доброй улыбкой смотрели они на вас из-под высокого лба, голос был мягкий и дружелюбный.

Эти глаза словно притягивали меня, и однажды я решил зайти к соседу. Он сидел, сгорбившись над старым башмаком, зажатым между коленями, вбивал в каблук гвоздь за гвоздем и тихонько напевал победную мелодию “Марсельезы”.

Я поздоровался. 0н поднял голову, приветливо улыбнулся и ответил на приветствие: встречаясь на улице, мы всегда здоровались, как и подобает соседям.

- А, это вы... Добро пожаловать. Что-нибудь случилось?

- Мы ведь с вами соседи, вот я и заглянул потолковать о том о сем. Милости прошу, захаживайте и вы ко мне, - сказал я.

Он улыбнулся и снова взялся за прерванную было работу.

- Вот сейчас кончу, тогда и поговорим на свободе. Присядьте и расскажите пока, что слышно новенького?

Я сказал, что не знаю никаких новостей и огляделся по сторонам: убогая, скудно обставленная и столь же скудно освещенная комнатушка. Открытая дверь вела в другую каморку; там, видимо, дед и внучка спали.

В этом почти пустом, голом помещении сразу бросался в глаза большой портрет Гарибальди в золоченой раме; он висел прямо над головой хозяина. “Бедный старик, - подумал я. - Неумолимые волны житейского моря подхватили его, выбросили нищим и одиноким на эти далекие от родины берега, но он сберег, взял с собой своего национального героя. Как чтят итальянцы этого человека!”

Старик вывел меня из задумчивости.

- Что же ты молчишь? - спросил он.

- Скажи мне, отец, ты очень любишь Гарибальди?

- И ты еще спрашиваешь! - в его голосе явственно слышалось изумление. - Да разве можно его не любить? Какой души человек был, какое сердце! Таких людей, как он, не было и не будет! Кому довелось видеть Гарибальди - тот не променяет его ни на кого другого.

- А ты его видел? - спросил я.

- О чем ты говоришь! - он широко раскрыл глаза, снова до крайности изумленный. - То есть как это - видел ли? Ты что же, не знаешь разве, что я был его солдатом, одним из армии храбрых “альпийских охотников”, добровольцем в его “Тысяче”. Не раз и не два сам Гарибальди называл меня по имени и похлопывал по плечу!

И вдруг старик распрямил согнутую годами спину, лицо его посветлело, и глаза заблестели.

- Джузеппе Гарибальди, Джузеппе Гарибальди!.. В нем вся моя слава, мое безмерное богатство, все мое счастье, этим только я и живу - и счастливее многих; его святой образ всегда со мной, и он говорит мне: “Не падай духом, Джованни, не падай духом в чужой стране. Ты всегда был храбрецом, оставайся же им до самой смерти. А после смерти ты вечно будешь рядом со мной”.

Голос его зазвенел, набирая силу, он бросил молоток и взглянул на меня горделиво и твердо.

Я стал просить, чтобы он рассказал о Гарибальди все, что помнит, что видел и что пережил рядом с ним.

Он не стал отказываться. Взглянул на меня, потом провел рукой по лбу, словно хотел разгладить морщины, подумал немного и начал свой рассказ.

- Лет сорок назад наша родина, Мать-Италия, самая прекрасная страна на свете, задыхалась под пятой чужеземцев, в оковах и неволе. Все подлинные итальянцы, все, у кого в груди мужественное сердце, сгорали от стыда и жаждали мщения, но всех больше обливалось кровью сердце Гарибальди, его жажда мщения была глубже и необъятнее наших морей.

Он много раз сражался за нашу родину и за свободу других угнетенных народов. И теперь снова кликнул клич и созвал соотечественников, которые были готовы идти в бой за свою отчизну и умереть за нее.

Тогда я был молодой, лет двадцати пяти, не больше. Услышал его призыв - и сердце взыграло у меня в груди. Я покинул родных, взял оружие и помчался к нему, как на крыльях.

Он стоял тогда в долинах Ломбардии, близ Турина.

Когда я пришел к нему, он ласково спросил, как меня зовут. В его бороде уже проглядывала седина. И до чего же он был хорош собой! Настоящий мужчина, неутомимый и сильный. Глаза его были полны отеческого сочувствия и понимания; в них горела любовь к отчизне.

Над его головой развевалось наше святое знамя; под этим знаменем я дал клятву сражаться, не щадя себя, за родину, за свободу, за Гарибальди и моих товарищей.

С оружием в руках, горя любовью к родине, роты наших “альпийских охотников” с песнями шли по цветущим долинам Ломбардии. Мы все были храбрые удальцы, слетевшиеся к Гарибальди с вершин Аппенин, с берегов скалистых островов и голубого моря.

Ах, как это хорошо, как достойно - сражаться за родину бок о бок с верными друзьями и, если надо, умереть за нее на руках у верных друзей.

Эх, те далекие дни... цены им нет!.. Знал бы ты, как мы, солдаты, любили друг друга!.. Одной семьей жили. Без жалоб переносили и голод, и жажду, и стужу, и дожди, и бессонные ночи. Гордились своими ранами!

А как нас любили итальянские крестьяне! С распростертыми объятиями встречали героев-победителей.

Гарибальди... какое это было сердце! Совсем не как начальник держался он с нами, а как товарищ, как равный нам. Все трудности делил с нами, бросался в бою в самое пекло. И стоило ему появиться в наших рядах - мы бились, как львы. Прямо удивительно, как воодушевляли нас его глаза, такие умные и милосердные. Мы были готовы громить, сокрушать врага, сметать его с лица земли.

И мы всегда побеждали. Ведь впереди нас был он, Гарибальди. И мы бросались за ним, забыв обо всем на свете, и если умирали, то - не отрывая от него глаз, рядом с ним, с возгласами “Да здравствует Италия!”, “Да здравствует Гарибальди!” И его большого сердца хватало на всех - он оплакивал каждого павшего.

И не сосчитать, сколько раз вступали мы в битву с врагами. Мы гнали их, как стадо пугливых овец, выметали вон из Ломбардии. Нас было немного, врагов раз в десять больше, да ведь не в числе суть - каждый из нас стоил сотни и тысячи.

Под началом Гарибальди мы, как стая соколов, врезались в самое сердце вражеской армии, били, крушили и гнали их, как ураган гонит кучу осенних листьев - а ведь это были регулярные войска австрийского императора, да еще и с артиллерией.

Мы гнали их до самых венецианских лагун. Всех бы сбросили в море, но французский император написал письмо Гарибальди и запретил идти вперед - почему, не знаю. Гарибальди в гневе изодрал в клочки письмо императора и отослал назад вместо ответа.

Это мы все видели своими глазами. Но когда наш король тоже прислал письмо Гарибальди, чтобы тот остановился, Гарибальди послушался, и мы вернулись назад, в окрестности святого Марка.

Много раз после того были у нас стычки с папой Римским - этим волком в человеческом обличье, который вместе с князьями и кардиналами жмет соки из крестьян и сбивает людей с толку.

Я был в армии добровольцев Гарибальди лет восемь-девять без перерыва, немало ран получили мы - я и мои друзья, зато ими мы залечили великую рану отчизны.

Многие из моих товарищей пали на святом поле брани. Слава их памяти! Мир их праху! Я тоже хотел бы умереть рядом с ними, на глазах у Гарибальди, но судьба уготовила мне иное.

Мечта великого сердца Гарибальди сбылась - наша любимая Италия была освобождена, объединена, набирала силы. Наши битвы кончились, мы разошлись по домам, довольные и счастливые, унося с собой память о славных днях, прожитых бок о бок с Гарибальди.

- Вот, здесь он живет, в моем сердце! - старик. стукнул кулаком по иссохшей груди. - И его портрет я тоже ношу у самого сердца. - Он дрожащими руками расстегнул пуговицы на груди и показал висевший на шее медальон с портретом Гарибальди... - Такой портрет вы найдете на груди у каждого бедняка-итальянца - у крестьян, у пастухов... Я никогда не расстанусь с ним, даже в могиле... Никогда!..

Тут старик замолчал, взглянул на часы, потом перевел глаза на мое горевшее восторгом лицо.

- Как ты счастлив, отец, что был одним из соколов Гарибальди и исполнил свой долг перед родиной!.. Но, не прогневайся, мне хочется задать тебе один вопрос:

что же заставило тебя покинуть воскрешенную кровью твоих ран, такую дорогую сердцу Италию и перебраться в эту чужую страну, к незнакомым людям?

-Эх, дружок, дружок! - вздохнул он, и на его только что горевшие воодушевлением глаза навернулись слезы; я понял, что неосторожно разбередил старую рану. - Я ведь немало времени прожил под родным кровом, видел своими глазами величие Италии, был среди тех, кто провожал в бессмертие священный прах Гарибальди... Уму непостижимо, зачем умирают такие люди... да что поделаешь... Такой дорогой ценой, пролив столько крови, освободилась Италия от внешних врагов, от чужих господ и попала в другой плен: в когти к собственным богачам и чиновникам. Богачи связали, оковали Италию золотой цепью, вцепились прямо в сердце нашего многострадального народа и давят все сильнее. Совсем ведь нищие наши крестьяне и рабочие, ох, какие нищие!.. Моего сына застрелили во время забастовки солдаты правительства, а невестку сгубила чахотка... на фабрике работа каторжная. Не мог я простить этого своим неблагодарным соотечественникам, взял сиротку-внучку и ушел прочь от тех полей, по которым шагал когда-то победителем рядом с тысячами других. Невмоготу стало быть рабом на родине, освобожденной нашей кровью. Мы ведь тоже люди, и у нас есть своя гордость.

Сел на пароход и приехал сюда: куда-то надо же было ехать... И, пока жив, на родину я не вернусь, раз там снова рабство. Гарибальди больше нет, да и у меня силы уж не те, чтобы сражаться с оружием в руках... Об одном мечтаю: хоть после смерти лечь бы в родную землю, чтобы когда Италия и ее измученный, закабаленный народ избавятся от ига богачей, услышать, как когда-то в молодые годы, свободные голоса победившего народа.

Только кто же повезет прах нищего в такую даль...

Э, ничего! Лишь бы Италия стала свободной - я услышу эту весть и отсюда!

Теперь я живу только ради внучки. Дай бог дотянуть, поставить ее на ноги, а там и помирать не страшно. Одно желание и осталось - вырастить ее: что будет с этим ребенком, если меня не станет?.. Но великий дух Гарибальди вечно со мной, он ободряет меня, он утешает меня в этой жизни... А когда пробьет мой час... О! Тогда я буду с Гарибальди - там, на небесах...

Голос старика прервался, он поднял глаза вверх и надолго задержал их на портрете Гарибальди.

Воцарилась благоговейная тишина.

Я не хотел мешать возвышенному порыву его души. В это время вошла внучка, робко поздоровалась и прошла в другую комнату. Я встал, поцеловал заскорузлую, морщинистую руку старика, поклонился и вышел.

Прошли годы. Мне снова довелось побывать в Одессе. Долго разыскивал я старика Джованни, но так и не нашел. С невеселым чувством зашел я на его старую квартиру, и передо мной ожили, словно это было вчера, все его слова, движения, жесты.

Бог весть, где он сейчас... Все так же терпеливо сажает заплатку на заплатку, прижимая к груди стоптанные башмаки, чтобы выполнить свой последний долг перед внучкой? Или беспощадные волны житейского моря, которые так равнодушны ко всему возвышенному и прекрасному, окончательно сокрушили его, и сиротка осталась одна, нищая и беспомощная, среди чужих, равнодушных и корыстных людей, вдали от неблагодарной родины?..

1907 г.